Сергей Андрианов - Полёт продолжается

Кто же скажет ему, кто откроет секрет, если он есть, по какому принципу заполняются кладовые человеческой памяти?

С таким настроением Дорохов уезжал из своего родного, когда-то прославленного полка. Одни мысли гасли, возникали другие, а поезд увозил его все дальше и дальше от Майковки. Занятый своими невеселыми думами, Дорохов не заметил, как в ритмично-мягкий перестук колес неожиданно вплелся тугой турбинный гул. Он вырос мгновенно и захлестнул собою все остальные звуки.

Дорохов взглянул в окно и увидел в воздухе самолет-истребитель, узкий, как верткое шило.

Неужто Курманов решил преподнести ему сюрприз? Не пришел, мол, к поезду, а вот решил проводить с неба, как провожали боевых товарищей на заре авиации, — взмахом крыла. Прием, по нынешним временам, строжайше запрещенный, но Курманов есть Курманов…

Эту неожиданную, мимолетную мысль Дорохов тут же отбросил. Самолет не качнул крылом, не взмыл вверх, а прижался к земле и окрылен где-то за лесом.

Было утро, а небо уже вдоль и поперек исчерчено бело-розовыми струями самолетных следов. «Летают!» — с радостным облегчением заметил Дорохов. Воспоминания спутались и отступили от него.

Авиационный городок просыпался рано. Еще стоит ночь, а уже вспыхивают в домах огоньки. В предрассветной тишине слышно, как переговариваются техники. Они идут к самолетам, фонариком подсвечивая себе дорогу. С аэродрома доносятся голоса часовых, где-то далеко-далеко тонко, вот-вот оборвется, держится во мраке мягкий перестук бегущего поезда. Вдруг почти совсем рядом, в автопарке, затарахтит заправочная машина. Одна, другая… Звуки долго держатся в воздухе: в тишине им просторно, и потому они медленно тают.

На аэродроме все больше и больше огоньков. Жизнь перемещается сюда. В коридорах штабных зданий убыстряются шаги людей, разговоры коротки; вопрос — ответ. Слышны обрывистые распоряжения по селектору, четкие доклады о готовности боевой техники к полетам. К самолетным стоянкам и оттуда снуют машины групп обслуживания. Звуков все больше и больше, и наконец воздух взрывается, над стоянками и над летным полем уже властвует лихорадочно-яростный рев турбин. Он поглощает собою все звуки, и люди уже не слышат друг друга, объясняются между собой только жестами.

Но наступает минута, когда рев этот стихает и в образовавшуюся в шуме брешь врывается обвальный грохот взлетающего самолета. Земля гудит, воздух напружинился, дрожит, взоры людей обращены на старт. Инженеры и техники прислушиваются к работе турбин. Летчики провожают самолет особым взглядом. Давно в авиации примечено: два взлета увидел, а третий считай своим.

Красиво уходит в небо сверхзвуковой истребитель. Не успеешь моргнуть глазом, а неудержимо летящий серебристый металл, словно игла, уже пронзил облака или сизую дымку и скрылся из виду. И только оранжевый всплеск выхлопного пламени еще какое-то время мерцает в глубине неба золотистой искоркой.

Не так уж и давно молодой летчик лейтенант Лекомцев спрашивал майора Курманова:

— Что же получается, товарищ командир, скоро не будет такой красоты?

Курманов посмотрел на летчика. Щеки у Лекомцева горят, глаза тоже пылают, слегка вздернутый нос еще больше устремился к небу.

— Какой красоты?

— Самолетного взлета!

— Кто тебе сказал? Почему не будет?

— Вертикально начнем подниматься. Как на керосинке какой…

— Это же чудо — вертикальный взлет! Прямо со стоянки — за облака!

— Для кого чудо, а для кого и нет. За взлет я и авиацию-то полюбил. Ну как без него жить пилоту?

— Не это главное, Лекомцев, — сказал Курманов, радуясь его настроению.

— Не это? — удивился Лекомцев. — А что же тогда?

— Душа чтоб крылатой была. Случается же такое: летчик вроде бы и сам с усам, а глядишь — в душе бескрылый. Вот чего бойся.

У Лекомцева душа была крылатой. Он возвращался на землю с таким чувством, будто совершил первый в жизни самостоятельный полет. Ему хотелось сочинять стихи. Как тогда, в училище. Там после первого самостоятельного комсорг группы оказал: «Ребята, пусть каждый из нас напишет одну-две фразы о первом самостоятельном полете. Мы занесем их в альбом и подарим инструктору».

Раньше Лекомцева считали неперспективным летчиком. Летал он мало и потому неуверенно. Робкий, застенчивый, он терял веру в себя, не зная истинную причину неудач. А тут Курманов: «Не знаете разве — от бездействия гаснут силы сопротивления. Дайте Лекомцеву хороший налет и увидите, как проснется в нем и вскипит боевая дерзость. Не боги горшки обжигают!» Курманов слетал с ним раз и сказал: «Ты можешь!» Как он тогда окрылил «забытого» летчика!..

На разборе полетов Лекомцев ловил каждое слово комэска. В авиации так заведено: молод ты или стар, лейтенант или генерал-лейтенант, но, если совершил полет, твои действия будет разбирать командир во всех подробностях, начиная от подготовки к полету и кончая посадкой и заруливанием на стоянку. Без такого земного разбора летчик не будет допущен к очередному заданию.

Этот профессиональный разговор с глазу на глаз проводится по горячим следам полетов. Тут господствует откровенная прямота. Без нее, без этой суровой прямоты, не может быть поставлена служба повседневно рискующих людей.

На разборе отмечаются первые проблески опыта, отсеивается, как шлак, случайное и непрочное. И человек познается здесь не меньше чем в воздухе.

Когда Лекомцев сразил ракетой летящую цель, он был на седьмом небе и в прямом и в переносном смысле.

— Я шел к самолету, садился в кабину, взлетал и все время чувствовал: цель срублю. Отчего это, товарищ командир, ведь первый раз? — спрашивал он Курманова.

— Ты верил в себя, а в уверенности — сила летчика, — отвечал Курманов. — И потом, великое дело, когда знаешь, что перед тобой кто-то уже прошел. Кто-то был первым…

— А как же они, первые?

Курманов слегка приподнял голову, у него обострились скулы и глаза заблестели мерцающим светом.

— Быть первым — значит делать то, что до тебя никто не делал. После них, пионеров, начинается переворот в умах. Вот вам живой пример: после космического полета военного летчика Юрия Гагарина люди уже по-иному мыслят. Услышав о новой экспедиции к звездам, они уже не останавливаются на улице, не бегут к газетному киоску, не спрашивают с замиранием сердца: «Что передали еще?» А ведь то же напряжение и ту же трудность испытывает в космосе человек. Почему все так? Да потому, что полет Гагарина уже стал частицей нашей жизни. И мысли людей уже устремлены к новым открытиям.

Курманова радовала беспокойная пытливость Лекомцева. Всякий раз он старался дать ему понять, что небо открывает большой простор для человеческого дерзания. Авиация — детище двадцатого века. Многие забывают, а может быть, просто свыклись с тем, что она очень молода. Целое поколение соотечественников, прославивших нашу авиацию, выросло вместе о нею. Ведь и ныне еще живут люди, которые помнят пилотов, поднимавшихся в воздух на первых летательных аппаратах.