Сергей Андрианов - Пилоты грустят до старта

Марина молча смотрела на тихое, усыпанное звездами небо и думала о его магическом свойстве затягивать раны. Ничто в природе не обладает таким свойством. Эта мысль удивляла и одновременно страшила ее.

— Военное небо поливали и секли свинцовые дожди, — задумчиво сказал Алексей. — Оно горело, взрывалось, раскалывалось на куски, в нем плавился даже металл.

— И все-таки не осталось на нем ни шрама, ни царапины.

Алексей тоже не видел военное небо. Но он авиатор, и ему больше известно о судьбах военных летчиков. Что бы в небесах ни случалось, все кончается на земле. Здесь начало и конец всему. Что здесь завязалось, то и развяжется.

— Нет, Марина, бесследно ничто не пропадает, — словно успокаивая ее, сказал Алексей.

Мог ли он тогда думать, что слова эти окажутся для Марины почти пророческими! Знать бы ему, что было у нее тогда на душе, и не пришлось бы ему потом испить горькую чашу превратностей судьбы.

Они разъехались, и Марина так и не услышала от Алексея дорогие ей слова. А он не знал, что так тяжело носить в себе невысказанную любовь… Алексей писал Марине уже из боевого полка. Но разве в письмах выскажешь, что у тебя на душе? Он даже не осмелился у нее спросить, кто такой Ксенофонт и почему ей от него попадет…

Марина обещала приехать к весне. Но миновала долгая зима, отгрохотали беспокойные майские грозы, а ее все не было. И вот теперь, в конце лета, едет! Алексей взбудоражен. Накануне он ложился спать и просыпался с думами о долгожданном перелете на далекий аэродром, о полетах в краю гор, подступивших к самому морю. А вот теперь в голове у него еще и… телеграмма.

— Алексей, ты что, сны досматриваешь?

Пушкарев едва не опоздал на завтрак, а сейчас летчики кричали ему уже из автобуса, который увозил их на аэродром. Такого с ним никогда не случалось. Но он ничего этого не замечал: душа его переполнена иными чувствами.

Рядом с капитаном Широбоковым и старшим лейтенантом Костиковым Пушкарев увидел командира звена Орлова. Обрадовался! вот кстати!

— Здравия желаю, товарищ капитан! С приездом! — сказал он, как отчеканил.

Необычная бодрость голоса, живость взгляда и энергичность движений Пушкарева незамеченными не остались.

— Спасибо! — ответил Орлов, присматриваясь к нему. — Ну как вы тут?

По лицу Пушкарева видно — все у него хорошо.

— Без дела не сидим.

— Вас ждали, товарищ командир, — добавил Костиков, а Широбоков задрал кверху голову и протянул:

— Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, а мы тоже не сидели — того дожидалися…

— Тебе бы все прибауточки, Широбоков. Чего это ты с утра заводишься? — дружелюбно сказал Орлов.

— Сам не знаю, дедовская песня пришла и вертится на языке, — тягуче проговорил Широбоков и, мотнув головой, будто собирался запеть с новой силой, бойко спросил: — Командир, что нового у фронтовиков?

Орлов заулыбался.

— Они говорят: все новости у нас в полку, — ответил он, продолжая поглядывать на Пушкарева.

Широбоков сверкнул глазами:

— Остряки-старики, есть у кого мудростью подразжиться…

Орлов и Широбоков внешне очень схожи, они, как в сказке говорится, рост в рост, волос в волос, голос в голос. Истинные истребители — коренастые, крепкие, с прямым, смелым взглядом, скорые на острое слово. И летают — не отличишь друг от друга. Одна школа… Но Орлов — командир звена и своего летчика знает поосновательнее. Широбоков любит на досуге порассуждать, иной раз разговорится — не остановишь. А то ходит — вроде как себе на уме. Что-то вынашивает в мыслях. Все равно он выскажется, ничего в себе не утаит, только не сразу, а как бы после того, как мысли его дозреют. И в это самое время интересно за ним наблюдать. Он то, будто бы случайно, бросит реплику, то на что-то намекнет, а то загадочно посмотрит: «Ну что же вы такие недогадливые…» Сегодня ни с того ни с сего затянул стариковскую песню, не поймешь, для чего о мудрости заикнулся, а от разговора уходит. Может, о Пушкареве что прослышал.

Орлова не покидала мысль о молодом летчике. Знает ли он, что над ним сгущаются тучи? Известен ли ему разговор с комэском?

Перед самым отъездом на встречу с ветеранами Орлова вызвал командир эскадрильи майор Зварыгин и без каких-либо предисловий спросил:

— Как посмотришь, если Пушкарева от тебя заберут?

— Кто заберет?! Куда?! — с беспечно-веселым настроением, невозмутимо отозвался Орлов, уверенный, что майор Зварыгин в обиду звено не даст. Ему доверили эскадрилью, и комэск сам распоряжается ее людьми. А уж это он может.

Орлова восхищало в новом командире буквально все. Покоряла страсть майора Зварыгина к полетам, гипнотизировала молва, задолго опередившая его появление в полку. Послушал его однажды и безоглядно потянулся за ним, потому что в его высказываниях было много оригинального. Каждый полет — творчество, летчик должен быть художником своего дела. У настоящего художника на холсте нет ни лишнего, ни фальшивого мазка. Так и почерк летчика в небе должен быть четким и предельно точным. Вот молния. Она всегда неожиданна, гадай: куда направит свой могучий разряд? Когда же ударит гром, след ее уже не найдешь, пропал. Такой должна быть и атака летчика-истребителя. Атака-молния! Не задумываясь, на память, Зварыгин цитирует Достоевского: «В тесной квартире даже и мыслить тесно». А какой вывод? Надо выходить на простор, открывать новые горизонты, стремиться к новым высотам. «Новый взгляд, новые мысли…» Или скажет; «Летчик не тот, которого подталкивают: лети, а тот, который сам рвется в небо!»

Зварыгин, словно руку держал на пульсе у Орлова, сразу распознал, чем он живет и дышит. Ему только давай летать. Для него сама жизнь — полет. И будет она долгой-предолгой, потому что он сильно верил в мудрое пилотское изречение: «Больше летаешь — дольше живешь». Орлов никогда не задумывался, сколько будет продолжаться эта его неистребимая жажда скорости и высоты, когда и на каком рубеже закончится упоительная пора летной молодости. Уступит ли она место профессиональному расчету, умению выполнить любое задание, как самую обычную работу, или такое время никогда не наступит, и азартная увлеченность полетами пройдет через всю его жизнь нескончаемым медовым месяцем?

Когда поздней осенью небо долгими днями закрыто угрюмо-свинцовыми тучами, у Орлова начинается по нему тоска. Ходит по самолетной стоянке, а самому так и хочется одним взмахом, как «молнию» куртки, распороть надвое эти покрытые мглистой плесенью облака. Он знает: пробьет хляби небесные, а там — родниковая свежесть высот и безбрежный простор. Для него даже один новый росчерк в небе, один миг неизведанного полета как еще одна жизнь, в которой только и могут родиться новые Чкаловы и Гагарины.