Николай Бораненков - Тринадцатая рота (Часть 2)

Много раз слушал Трущобин своего Бабкина. Не однажды восхищался им — его логикой, удалью, выдумкой, сметкой, умением выкрутиться из сложных заварух. И вот теперь еще одна новая черта: умение обратить канцелярскую бюрократию против врага.

…А Бабкин все уточнял и уточнял детали работы аппарата контор, и, когда опять заговорил о фашистах, бургомистрах, старостах и полицаях, в пронизывающих насквозь глазах его вспыхнул испепеляющий гнев. О, горе тому, кто попал бы под этот огонь в открытом бою! Но открытый бой был для членов БЕИПСА лишь мечтой. В разящее оружие превращалась улыбка.

— Господин генерал! С прибытием вас. Со въездом вверенного вам штаба тыла в знаменитые "смоленские ворота"! — тоном искренней радости заговорил Гуляйбабка, войдя в заставленный чемоданами кабинет фон Шпица. — Как я рад, что вы приехали!

В нетопленном кабинете держалась морозящая сырость. Фон Шпиц сидел за столом в овчинном тулупе, засунув руки в муфту из лисьего меха. Он угрюмо читал лежавшую перед ним какую-то бумагу. На приветствие отозвался только, когда была перевернута страница.

— А-а! Наш друг. Хайль Гитлер! Что у вас? Побыстрей изложите. У меня запарка. Войска под Москвой все пожирают.

— Не смею надолго отвлекать вас, генерал. Извините. У меня к вам пустячная просьба. Разрешите мне внести в битву войск фюрера под Москвой хотя бы маленькую лепту.

— Слушаю вас.

— Дозвольте мне открыть контору по разработке планов на поимку партизан и "Бюро по свадьбам и похоронам"? Фон Шпиц, обутый в сапоги, залез в соломенные валенки.

— Передайте бургомистру и коменданту города: я разрешаю.

Как и было задумано, утром Гуляйбабка выехал на восточную окраину города на явочную квартиру связного Корнея Михеича и нашел ее в весьма удачном месте. Лавка хозяйственных товаров — одноэтажный белокаменный домик сельского типа стояла на голой горке, откуда хорошо просматривалась железная дорога и Старое Смоленское шоссе, ведущее в Москву. Близко к лавке подступал смешанный лес, тянулись с разных сторон овраги и овражки так, что человеку, пришедшему из леса, прийти в лавку и уйти оттуда незамеченным было нетрудно.

"Чудное местечко! — оглядев прямо с возка местность, подумал Гуляйбабка. Прямо-таки дачное. Сиди и любуйся матушкой-природой. Дремлют запушенные снегом сосенки. Эшелоны с танками бегут. Крытые брезентом машины… Считай их прямо из окошка и в лес по этапу".

— Ай замерзли, сударь? — оглянулся с передка Прохор, обсыпанный, как дед мороз, снежными блестками.

— С чего вы взяли это?

— Да вскрякнули раза три.

— Местечко понравилось. Чертовски красиво!

— Да-а… Красотища. Только мертво все. Люду не видно. Толпится вон у лавки с десяток старух — и только. Мы-то чего туда едем?

— Насчет соли узнать, хомутов, — придумал подвернувшуюся на язык потребу Гуляйбабка.

— Соли, — усмехнулся Прохор. — Водилась она у них, как у бобика изба. Немец сам сидит не солоно хлебавши. Тьфу!

Прохор плюнул, подхлестнул вожжами пристяжных, прикрикнул на них: "Гей, не опускай гужи!", и легкий возок с двумя седоками птицей влетел на пригорок, круто подвернул к лавке с самодельной жестяной вывеской:

"Частная лавка господина Подпругина. Соль, спички, деготь, керосин".

Гуляйбабка в растерянности остановился. Почему лавка Подпругина, а не Хлыстов? Возможно, хлыстовская где-нибудь рядом? Но нет. Тут и домов-то других не видать.

На бетонном, без крыши, крыльце лавки, постукивая лаптями, хукая в озябшие руки, толпилось несколько стариков, старушек, девочка лет восьми — десяти, укутанная вместо шали в мешковину, и совсем нищенски одетый в лохмотья калека непонятного возраста на костылях. Гуляйбабка обратился ко всем:

— Скажите, пожалуйста, а где здесь частная лавка Хлыстова?

— Она и есть, стал быть, лавка Хлыстова, — ответил калека. — Только заместо Хлыстова теперь тут хозяенует Подпругин.

— А Хлыстов где же? — бледнея и предчувствуя что-то недоброе, спросил Гуляйбабка.

— Об этом вы лучше у нового лавочника расспросите. Он его выследил, он за него в премию корову получил, он вам и скажет, куда его дел. А мы что ж… мы люди темные. Газет новых не читаем, радио не слухаем. Керосину нет.

— Чего уж скрывать-то, — вздохнула согбенная старушка. — Повесили Корнея Михеича намедни. День вон там в леске провисел, а ночью, сказывали, не то родственники, не то кто оттель из лесу сняли его и похоронили.

У Гуляйбабки помутилось в глазах. Корнея Михеича нет. По доносу продажной шкуры погиб такой нужный для установления связи с городским подпольем человек. Подонок Подпругин продал его жизнь за какую-то паршивую корову. Но только ли за корову? Лавку, видать, в наследство получил, расчистил себе место для продажи керосина. А вот и сама тлетворная сучья морда, выглянул в окно, сейчас выбежит, завиляет хвостом. О, какую же кару придумать тебе, фашистский холуй! Увезти в лес и вздернуть на первой осине? Тюкнуть гирькой по голове и незамеченным уехать? Утопить в бочке с дегтем, если деготь есть? Нет, все это атака в лоб, для нас все это исключено. Думай, Гуляйбабка, думай. Не иссякла же у тебя находчивость? Э-э, да что там долго думать.

Распахнув полушубок и обнажив Железный крест, прицепленный к лацкану костюма, Гуляйбабка двинулся в лавку. Старушки и старики в испуге расступились. Калека, так смело говоривший о кобелином нюхе лавочника, прикусил язык и весь сжался, боясь, что чем-то раскипяченный незнакомец с усиками сейчас схватит его, но тот быстро прошел мимо и сунулся к двери.

— Заперто там. Не пускают, — сказал кто-то. Гуляйбабка ударом ноги распахнул дверь, громовой тучей ворвался в грязную, заваленную дугами, коромыслами, бочками, пустыми ящиками, вениками лавку. Навстречу ему, бросив на недометенный пол березовый веник, заспешил с подобострастной, заискивающей улыбкой тупоносый мужчина, похожий на разъевшегося бульдога. Гуляйбабка схватил его за грудки:

— Как встречаешь?! Почему не открываешь двери?

— Извините. Простите. Не успел. Подметал вот… Гуляйбабка с силой оттолкнул Подпругина. Тот, загремев ящиками, отлетел в угол и угодил задом в бочку с дегтем.

— Как торгуешь? Почему на крыльце мерзнут люди?

— Соли ждут. Соли, — вылезая из бочки, отвечал предатель. — Я ужо им выдал, сколь положено нормой, ан им все мало. Небось жаловались, недовольны. Неблагодарные скоты. Смею доложить вам, никак не хотят благодарить новые власти. Вот соль получили, по целой горсти выдал, а смею доложить вам, ни один не сказал новым властям спасибо.

"Матери, живущие и будущие! — стиснув кулаки и зубы, обратился про себя Гуляйбабка. — Если вы родите когда-либо такого ничтожнейшего сына, способного продать за горсть соли свою мать и родную землю, и будете знать, что он станет именно таким, задушите его своими же руками, ибо он может столько принести людям горя, что и вам, породившим его, станет страшно".