Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!

В комнату вошел высокий немолодой человек с лисьей мордочкой, в очень хорошо сшитом коричневом пиджаке. Он с такой осторожностью передвигал ноги, как будто пол под ним прыгал, и улыбался, показывая при этом не только зубы, но и десны. Карбышев ожидал увидеть старого прусского бурша, из тех, что в студенческие времена уродовали друг другу физиономии тупыми шпажонками; однако лауреат Нобелевской премии был вовсе не таков: настоящий тип ученого, не без хитрецы, но и без всяких признаков наглости. Он наносил визит – коллега коллеге – и делал это с соблюдением всех правил общепринятой с давних времен вежливости. Карбышев понимал по-немецки, но говорить не мог. Да если бы и мог, то не стал бы. И, словно догадываясь об этом, гость прежде всего осведомился, удобно ли Дмитрию Михайловичу вести беседу на французском языке. Беседа оказалась короткой: Раубенгеймер просидел минут пятнадцать, не больше, то есть ровно столько, сколько должен продолжаться «визит знакомства». Карбышеву был интересен этот человек, но он старался держать себя в собранном состоянии, ежесекундно ожидая подвоха, и потому говорил мало, почти ничего не говорил. Однако никакого подвоха не последовало. О войне гость упомянул всего лишь один раз, высказавшись несколько парадоксально:

– Может быть, Мартин Лютер и прав: «Если война сберегает жену, детей, двор, имущество, честь, если она сохраняет и отстаивает мир, то она – славное дело». А может быть, и Лютер неправ, так как не сводится же все на свете к одному лишь гусю с яблоками…

В остальных своих частях разговор состоял почти исключительно из комплиментов по адресу «знаменитого русского военного инженера», имя которого стоит так близко к имени графа Тотлебена, и из решительных стараний Карбышева отвести от себя чрезмерные похвалы. Поднимаясь с кресла перед тем как уйти, гость снова продемонстрировал вместе с деснами свою незаурядную предупредительность.

– Чтобы сделать нашу следующую встречу наиболее удобной, я позволю себе прислать завтра за вами мою личную машину, генерал, – сказал он улыбаясь.

И назавтра все было весьма прилично. Карбышеву доложили:

– Машина ждет, господин генерал.

Он спустился в вестибюль. Здесь к нему подошел тот самый молодой человек, которого он видел вчера в зеленой фуражке полицейского лейтенанта. Сегодня он был в мягкой фетровой шляпе. Естественно, Карбышев пленник. Они вместе сели в прекрасный «Мерседес-Бенц» с фирменной звездой на капоте, и город понесся назад в стремительном разлете. На одной из уединенных, окраинных улиц машина остановилась перед очень большим серым домом.

– Здесь живет господин Раубенгеймер?

– Нет. Он здесь работает, господин генерал.

Это было первое, что несколько удивило сегодня Карбышева и заставило его потуже затянуть внутри себя какой-то важный узелок. Он вступил в кабинет Раубенгеймера, готовый встретить все, что угодно, но только не то, что увидел. Увлекаемый своей необыкновенной походкой вперед и вперед по мягкому дорогому ковру, к нему быстро подвигался лауреат Нобелевской премии, сверкая отвратительной улыбкой на лисьем лице и поблескивая наглухо прикрепленными к эсэсовскому мундиру орденами – железными крестами первых двух классов и еще золотым германским. Карбышев не верил глазам. Раубенгеймер – эсэсовец?

– Я только что вернулся от рейхсмаршала великогерманской империи господина Германа Геринга, – сказал Раубенгеймер, – и потому выгляжу попугаем. Очень прошу меня извинить и не подозревать в недостатке уважения к вам, господин генерал. А мундир… Я на работе. Что же делать? Я глава большого военно-инженерного учреждения. Что делать? – Все шире открывая синие десны и все ярче блестя крестами, Раубенгеймер любезничал:

– Wünschen Sie eine Zigarette? [30]Простите, забыл, что вы и не курите, и не говорите по-немецки. Я хотел вам сообщить, что сегодня, когда я был у рейхсмаршала и председателя совета министров по делам обороны, мы много говорили о вас. Вы очень популярны в Германии вообще и в наших высоких кругах особенно. Герман Геринг очень интересовался вами. Но я почти ничего не мог ему сказать, так как его вопросы относились главным образом к вашей политической биографии. А я, по правде, даже не знаю, принадлежите вы к партии коммунистов или нет. Меня это совершенно не касается. Мы деловые люди…

– Что же вас касается? – сквозь зубы спросил Карбышев.

Сражение началось, и он принимал бой.

– Я знаю вас как ученого, – сказал, продолжая улыбаться, Раубенгеймер, – я читал вашу книгу о разрушениях и заграждениях, эту в высшей степени авторитетную работу. Читал много ваших статей. Мне известно…

Он развернул пухлое досье, лежавшее на столе, и быстро перелистал его.

– Мне известно еще следующее: профессор, доктор военных наук, генерал-лейтенант, родился в Омске, шестидесяти трех лет… Все.

– Непременно добавьте: коммунист.

– Стоит ли? Я отлично представляю себе, что ваше высокое положение в советских войсках обязывало вас к вступлению в партию – точь-в-точь, как это произошло и со мной. Но мне кажется, из этого вовсе не следует, чтобы вы считали для себя партийную программу коммунизма символом вашей политической веры. Я, например, оставляю за собой…

– Мне нет никакого дела до того, как поступаете вы…

Карбышев внимательно посмотрел на скверные зубы и синие десны Раубенгеймера и договорил:

– А мои убеждения не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе. И от того, какое общественное положение я занимаю в настоящее время, моя идеология ни в какой мере не зависит. Я принял на себя долг коммуниста, благодаря партию за честь и доверие. И при всяких условиях – решительно при всяких – сохраню свою честь и партийного доверия не обману.

– Пфуй, как мне жаль, что я затронул этот дискретный и, собственно, малоинтересный вопрос. Мы приблизительно одних лет, но вы, как я вижу, много моложе меня – задорны и способны волноваться из-за пустяков. Bleiben Sie ruhig! Bleiben Sie ruhig! [31]

Он налил воды в стакан.

– Я отнюдь не хочу говорить с вами о политике. Моя тема – товарищество и помощь. Я уважаю ваши знания и ваше ученое имя. Мне больно видеть вас, генерал, в этом состоянии вынужденной бездеятельности. Для человека, привыкшего работать в науке, насильственное выключение из области умственных интересов – страшнее всякой каторги. Можете поверить, что я немало потрудился для того, чтобы вы оказались в Берлине. Да, да, это моих рук дело. И разве не естественно, что мне хотелось увидеться с вами и вывести вас из небытия? В Германии привыкли ценить людей еысокого интеллекта. Таким людям у нас обеспечен почет.

Раубенгеймер помолчал. Карбышев разглядывал потолок.