Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!

– Я уполномочен моим командованием, – осторожно выговорил, наконец, лауреат Нобелевской премии, – предложить вам условия, на которых вы могли бы работать совершенно так же, как работали всю вашу жизнь.

– Например?

– Пожалуйста. Вы освобождаетесь из лагеря. Вы живете в Берлине как частный человек, но жалованье получаете по чину. Вы…

– Чем я заслужу эти блага? – с любопытством спросил Карбышев.

– Пожалуйста. Вы будете вести вашу обычную научную работу, – посещать библиотеку генерального штаба, проводить мероприятия научно-испытательного характера, можете организовать конструкторское бюро и лабораторию, руководить своими помощниками, выезжать для проверки ваших расчетов в полевых условиях на любой фронт, – кроме Восточного, конечно, – и заниматься всякого рода научными обобщениями, совершенно самостоятельно выбирая для них темы…

– Блестящие условия!

– Не правда ли? Это очень великодушное предложение со стороны германского командования. Его нельзя не оценить по достоинству. И я горд, дорогой генерал, тем, что именно мне поручено передать его вам.

– Я способен оценить это предложение по достоинству, – сказал Карбышев, – но у меня есть несколько вопросов.

– Прошу вас – спрашивайте.

– Что вы будете делать с моими работами?

– Мы будем их… смотреть.

– Для чего?

– Для того, чтобы использовать.

– Но я не могу и не хочу быть вам полезным. Ведь я присягал на верность моей Родине.

– Да, это так… Однако вы никому не обещали выбросить за окошко свою ученую квалификацию.

– Не заботьтесь об этом. Я обещал не изменять. И скорее умру, чем…

Раубенгеймер вдруг перестал улыбаться.

– Не торопитесь с отказом, генерал, – сердито сказал он, – прежде хорошенько подумайте. У вас будет для этого несколько дней. И знайте: от вашего решения зависит все, что произойдет с вами дальше.

Неужели дело в том, что вопросы обороны Германии начинают обостряться, и отсюда – этот нажим? Карбышев встал. И Раубенгеймер поднялся. Они стояли друг против друга и молчали.

Карбышев думал: «А ведь этот медный фашистский лоб самым искренним образом не понимает, почему его предложение – позор для меня. И попробуйте-ка ему втолковать, что голод, пытки, смерть – ничто перед бесчестьем…»

Говорить стало не о чем.

– Прощайте, господин Раубенгеймер, – сказал Карбышев и повернулся к двери.

Второго февраля завершилась ликвидация фашистских войск в Сталинграде: фельдмаршал Паулюс, шестнадцать генералов и множество солдат сложили оружие и сдались в плен. Звонкие крики газетчиков примолкли. Испуганный шепот расползся по всем углам холодного, строго разбитого на правильные квадраты города. Третьего февраля был объявлен трехдневный траур, и в звуках печальной музыки потонул Берлин. Флаги приспущены, физиономии унылы. Не только на улицах и в домах, но даже и на вокзалах рейхсбана [32]и на всегда оживленных платформах форортбана, [33]в вагонах рингбана [34]– везде сделалось тихо-тихо.

В один из этих трех дней Карбышева доставили из гостиницы в то страшное место, где плело свою преступную паутину центральное управление гестапо и имел резиденцию рейхсфюрер СС и шеф германской полиции Генрих Гиммлер. На площадке четвертого этажа Карбышева сухо приветствовал майор Пельтцер.

– Следуйте за мной!

Еще несколько шагов по коридору; открывается одна дверь, потом – другая; и вот Карбышев в просторном кабинете перед высоким, худым человеком в эсэсовском мундире, с грубым, точно у фигуры со старинного рыцарского надгробия, лицом и длинной, как соска, верхней губой. Глаза этого человека жгуче блестят: взгляд – зоркий, нагло проникающий в душу. «Параноик»…

– So! [35]– говорит граф Бредероде. – В Бресте вы были моложе. Ха-ха-ха! Курите. Это хорошие английские сигареты «North State Вl…» Что? Не курите? Вы правы. Но правы далеко не во всем, генерал. У вас психология мелкого бюргера – вам не нужно больше того, что вы имеете. А что вы имеете? Известно, что в России Сибирь начинается от Вислы. Русские – люди без души. Нет, мы – из другого теста. Победоносная душа нашего народа одинаково сильна как в поражениях, так и в победах.

– Может быть, в поражениях еще сильнее?

Глаза Бредероде блеснули.

– Да, именно так. Наш народ видит в поражении шаг к победе. Вам этого не понять. Вы, русские, – примитивные люди. Вы упорны, как… Я говорю вам прямо: человек ваших лет выйти из лагеря живым не может. Он непременно умрет там. Недавно вам было сделано превосходное предложение, за которое вы должны были бы ухватиться. А вы… Чего вы хотите? Чего вы не хотите?

– Я не хочу иметь дело с шантажистами вроде господина Раубенгеймера.

– Как бы смеете говорить подобные вещи? В Хамельбурге вы издевались над моим адъютантом Пельтцером, над почтенным генералом Дрейлингом. А здесь оскорбляете «старого борца» [36]Раубенгеймера. Пытаясь устроить вашу судьбу, он приехал к вам…

– Он приехал ко мне как ученый инженер, как профессор. Но это шантаж, потому что на деле он такой же… эсэсовец, как вы.

– Мундир? Глупо, генерал, глупо. Что такое мундир? Тряпка, как и всякая другая. Было время, когда я видел кайзера Вильгельма II в красном бархатном плаще ордена Черного орла. А чем это кончилось? Судить о людях по мундиру, который они носят, – чепуха.

– Не всегда.

– Ну-н?

– Мундир СС отличается от всех прочих тряпок необыкновенным свойством. Разум людей, которые его надевают, вывихнут на сторону, а сердце обросло щетиной…

Карбышев взглянул в глаза Бредероде и замолчал. Глаза эти были холодны, как зимнее небо, и полны тяжелой, непримиримой, жестокой ненависти.

– От вас не требуется ничего, кроме лояльного отношения к фюреру и его власти. Вы же не хотите быть лояльным.

– Не хочу.

– Тогда…

Два офицера СС впихнули Карбышева в лифт. Кабина стремительно опустилась с четвертого этажа в подвал. Дверь ее открылась. Несколько пинков в шею и спину живо продвинули Карбышева по коридору. Опять – открытая дверь. За ней почти пустая, кругом зацементированная одиночная камера с ослепительно яркой лампой под потолком. Дверь захлопнулась. Карбышев протянул руку к кувшину с водой. Ему показалось, что вода мутновата. Но он очень хотел пить и налил в кружку. Напрасно. Едва его губы коснулись жидкости, как сейчас же и отдернулись: вода имела вкус огуречного рассола.

Через несколько суток пребывания в берлинской тюрьме гестапо жажда, терзавшая Карбышева, сделалась нестерпимой. Две или три ночи он не спал совсем, – отчасти от жажды, отчасти из-за постоянного, ни на миг не притухавшего яркого света, от которого болели и гноились глаза. Пытка? Настоящая. Карбышев объявил голодовку, перестал есть. Он неподвижно лежал на койке, закрыв глаза руками, и думал. О чем только не передумал он за эти четыре дня! На пятый – притушили свет и принесли хорошей, чистой и свежей воды. Он стал понемножку есть, следя за тем, как прозрачная легкость, до краев заполнившая его тело во время голодовки, постепенно вытеснялась из него пищей. А это была удивительная, чудесная легкость: Карбышев лежал на койке и вместе с тем ходил по облакам, – per aspera ad astra, [37]это был странное состояние, похожее и на сон и на обморок, но еще больше – решительно ни на что не похожее.