Семён Борзунов - С пером и автоматом

И тут же другой, более добродушный голоса

— Та чи не бачишь, свой людына.

— Давай скорее сюда!

— Кто и откуда вы?

— Я журналист… Из армейской газеты…

— Хлопцы! Так это ж наш поэт!

— Поэту тоже нужна медицинская помощь…

Дальше Чапичев уже ничего не слышал.

Ранение оказалось не опасным, но Чапичев потерял много крови, и врачи задерживали его в госпитале. Политрук же считал себя совершенно здоровым, и ему было обидно отлеживаться на больничной койке, когда его товарищи вели тяжелые бои. Он старался не терять времени даром. Много читал, писал новые стихи. Внимательно следил за сообщениями Совинформбюро, ежедневно вычерчивая на карте изломанную линию фронта.

С новыми газетами он отправлялся по палатам, читал, рассказывал раненым об отличившихся воинах. Скоро в госпитале узнали, что Яков — поэт, и просили его почитать стихи. Политрук не отказывался и охотно вспоминал стихи своих любимых поэтов — Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина.

Ему приятно было наблюдать за лицами раненых. Стихи их трогали, лица светлели. Каждый невольно вспоминал о своем доме, о родных краях. Часто политрук писал письма от имени раненых их женам и невестам. Описывая без прикрас бой, в котором отличился раненый, он подчас сам восхищался удивительным мужеством и героизмом простых солдат, пехотинцев, артиллеристов, саперов.

Не признаваясь себе, он особенно любил мужественных и храбрых танкистов. Словно извиняясь, он говорил: «Прикипел сердцем». Наверное, поэтому больше всего написал в госпитале стихов о танкистах, считая, что, кто однажды пережил удар по броне термитного снаряда, тот по-особому понял смысл жизни.

Конец 1941 и начало 1942 года ознаменовались новыми победами нашего народа и его воинов над немецко-фашистскими войсками. Гитлер и его приспешники из пропагандистского аппарата много раз с самоуверенной наглостью заявляли: «Если германская армия занимает город, то она уже его никогда не отдаст». Между тем Ростов, Тихвин, Елец, Клин, Яхрома, Калуга, Ефремов, Наро-Фоминск и ряд других советских городов, сотни и тысячи сел были уже освобождены нашими войсками.

В конце декабря войска Кавказского фронта во взаимодействии с военно-морскими силами Черноморского флота высадили десант на Крымском полуострове и после упорных боев заняли города Керчь и Феодосию. Войска Западного фронта разбили шесть немецких армейских корпусов. Под мощными ударами Советской Армии гитлеровцы продолжали отступление, теряя танки, авиацию, артиллерию, оружие.

Разгоралось пламя партизанской войны. Газеты сообщали, что в Белоруссии немецкие гарнизоны чувствовали себя, как в осажденном лагере. Несмотря на усиленное охранение, каждое утро на улицах занятых городов и в районных центрах фашисты обнаруживали трупы убитых гитлеровцев. Взлетали на воздух склады с боеприпасами, рушились мосты и железнодорожные пути, летели под откос поезда с военной техникой.

Как-то в разгар беседы с ранеными в палату вошел человек в накинутом на плечи белом халате.

— Деревянкин! Сергей! — воскликнул Чапичев, вскакивая с места. — Вот это встреча. Ты, конечно, за мной? — И он стал знакомить своих новых товарищей с Деревянкиным.

— Не спеши, дружище, с выпиской, — сказал журналист. — Подлечись как следует, наберись сил.

Он достал из сумки газеты, вышедшие без Чапичева. Яков тотчас же стал просматривать их. В двух номерах нашел и свой материал — статью о бронебойщике Кучумове и подборку стихов. Газеты тут же пошли по рукам.

Деревянкин протянул еще газету.

В ней был напечатан очерк Деревянкина: он написал о подвиге корреспондента Чапичева в подразделении автоматчиков. В очерке привел оперативные данные, сколько техники и живой силы уничтожили артиллеристы благодаря поэту-корректировщику. Командование представило журналиста к правительственной награде.

После первых расспросов о жизни редакции Чапичев поинтересовался, не рассердился ли редактор, что нового корреспондента угораздило в госпиталь.

— Да нет, об этом он ничего… — ответил Деревянкин успокаивающе. — Война есть война. Все качал головой, когда узнал, как тебя немцы в танке катали. Вот, говорит, чертов поэт, куда забрался. Кстати, я и сам недоумевал, как ты там очутился, пока не поговорил с автоматчиками. Они прислали благодарность за твой подвиг. После этого редактор послал меня к ним. «Лучше бы статью от них получить, чем благодарность», — ворчал он, а сам вижу, гордится тобой. То и дело повторяет: «Вот неугомонный! Вот шальной!» Ты мне хоть сейчас расскажи, как там было, в чужом танке? Особенно когда его подцепили и потащили бог знает куда? Сознание, наверно, помутилось?

— Было дело, струхнул порядком, — признался Чапичев. — Но потом освоился и стал думать, как быть дальше. Вспомнил почему-то слова Суворова: «Смелого пуля боится…»

— Зря ты тогда не взял меня с собой: пришлось писать очерк по рассказам, — посетовал Деревянкин.

— Это чувствуется, — Яков слегка улыбнулся.

— А что, не так разве было?

— Если сказать по правде, то все было наоборот. Ну да ладно.

Чапичев быстро разорвал конверт, который ему дал корреспондент, вынул письмо и сразу, казалось, забыл обо всем.

Деревянкин сидел и внимательно следил за выражением его лица. Глаза Чапичева сразу как-то потеплели, и на губах появилась мягкая улыбка.

— Живы! — наконец произнес он. — Долорес пишет, дочурка…

От радости он начал тихо читать стихи:

Вблизи Салгира рос я молодым,

Там юность промелькнула безмятежно,

Как я люблю тебя, мой чудный Крым!

Неугасимо, ласково и нежно…

— Сам понимаю — не шедевр, — сказал он, — но в них встреча с детством, и тогда я чувствую себя мальчишкой. Знаешь, что мне чаще всего снится? Нет, не наши горы, не море, хотя море я люблю до самозабвения. Мне снится паровозное кладбище, где мы играли в детстве. Зной, заросли чертополоха, стрекозы. Цикады постукивают, а на стертых рельсах — проржавленные паровозы. Мне всегда их было жалко. Ведь все есть: и котлы, и колеса, только приборы сняты и свистки…

Чапичев замолчал, а Деревянкин продолжал с удивлением глядеть на него. Причем здесь паровозное кладбище?

— У этих паровозов-«кукушек» были пронзительные свистки. Паровоз умер, а звук навсегда сохранился в ушах. Странно. Наверное, так и поэт. Он весь не умирает…

— Я понимаю, — отозвался Сергей. — А если, скажем, нет у человека поэтического дара, тогда как?

Деревянкин чуть улыбнулся.

— Я уже говорил, кажется: в каждом человеке живет творческое начало, и проявляется оно по-разному. О Галиченкове слыхал? Талантливый снайпер! Свой талант, свое призвание каждый должен сам найти. Ведь можно быть просто талантливым на любовь к людям. И это высший талант. Я хотел бы обладать им и на него променяв бы любую поэтическую славу. А если хочешь откровенно: я вовсе и не поэт. Пушкин или там Маяковский к тридцати шести все завершили. А я, по сути, еще только начинаю. Я должен торопиться, строчки — они как незакаленные стрелы. Поживут день-два, в лучшем случае чуть больше, и умрут.