Семён Борзунов - С пером и автоматом

И Якову захотелось написать о нем в газету. Он решил найти укромное местечко и спокойно восстановить все в памяти.

Первый немецкий город был взят с тяжелыми боями. Кое-где по временам еще слышалась стрельба: спрятавшиеся по закоулкам отдельные гитлеровцы продолжали сопротивляться.

Чапичев не обращал на это никакого внимания и занимался своим делом. Сидя на груде кирпича разрушенного дома, он писал очерк. «Главное — не растеряться» — так назвал он его. В скобках наметил другое название. Письменным столом служила ему до черноты отполированная за годы войны ложа неразлучного ППШ.

Писалось легко и быстро, потому что все было им видено лично, пережито и перечувствовано. Выдумывать ничего не приходилось. Очерк, по замыслу автора, должен быть кратким и стремительным, как только что отгремевший бой.

День был на исходе. Солнце скрылось за горбатой крышей серого дома. Кругом пахло гарью и кирпичной пылью.

Не отрывая руки от бумаги, Яков инстинктивно глянул вперед. И вовремя! По разваленной наполовину стене к нему бесшумно подбирался немец, держа автомат наготове. Видимо, он не хотел стрелять, чтоб не привлекать к себе внимания. Но действовал с совершенно определенной целью: взять русского офицера живым. Однако, как только Чапичев его заметил, немец вскинул автомат:

— Хенде хох!

Понимая, что гитлеровцу не выгодно стрелять, Яков как можно спокойнее ответил по-немецки, что он журналист и с ним можно обо всем договориться.

— О-о, шпрехен зи дойч?

— Яволь! — с готовностью ответил Чапичев и в то же время, заметив, что немец убрал палец со спускового крючка, подложил правую руку под блокнот, словно хотел его спрятать, и, не поворачиваясь, дал очередь. Гитлеровец свалился со стены, выронив оружие.

Чапичев встал, осмотрелся и сам себе вслух сказал:

— Да, главное — не растеряться.

Очерк остался недописанным. Неожиданная стычка с фашистом взбудоражила душу, разворошила мысли, которые перед этим, казалось, выстроились в четкий сюжет.

Спрятав блокнот в планшет, Чапичев стал догонять свое подразделение.

Ночевать пришлось в большом двухэтажном доме, где разместилось несколько офицеров батальона. Входя в дом, он прочел на массивной дубовой двери, окованной бронзой, странную надпись на немецком языке:

«Просьба ничего не портить, не уносить; здесь живет мирный немец Иоганн Пфефер».

— Ну что ж, очень приятно познакомиться с «мирным немцем», — проговорил Яков, открывая дверь.

Поздоровавшись со знакомыми офицерами, сидевшими в прихожей, Чапичев с завистью посмотрел на их чистые, выбритые лица. Понял, что они успели уже помыться и привести себя в порядок. Значит, у «мирного немца» действует водопровод: надо этим воспользоваться.

Войдя в ванную, он почувствовал какой-то не немецкий, а привычный, свой, домашний запах мыла. Осмотрелся, заметил овальный розовый брусок, понюхал — наше, ТЭЖЭ. Улыбнулся: кому-то из офицеров жена прислала. Но увидел еще такие же бруски. Из любопытства открыл шкафчик и глазам своим не поверил: там снизу доверху в четыре ряда лежало не менее 50 кусков такого же мыла.

«Запасливый «мирный немец», — отметил про себя Чапичев. — Где он столько набрал?»

Любопытство его разгоралось, и он открыл другой шкаф, в стене. Здесь лежали аккуратно распределенные по цвету вышитые украинские рушники и разноцветные платки.

Мысль о том, что все это награблено у нас, в России, Чапичева все больше и больше выводила из себя. Тяжело и больно было все это сознавать и тем более видеть.

Всю страну нашу ободрали, рассуждал он про себя. Все свезли в свой фатерланд, ничем не гнушаются. Яков представил себе восторг какой-нибудь медхен, которая, получив от своего хапуги из оккупированных советских областей посылку с награбленным добром, от радости хлопала в ладоши: «Ай-ай, настоящее масло, настоящий мед, настоящие кожаные сапоги…» Ее радость понятна. Немцев давно кормят всевозможными заменителями, которые всюду называются ходким немецким словом «эрзац».

С этими мыслями Чапичев вышел из ванны. Офицеры уже ужинали, для него тоже стоял прибор. Только теперь он заметил, что им прислуживала старая и незаметная как тень немка. Она ходила бесшумно и быстро. Сев за стол, Яков воскликнул от удивления:

— Да что это такое?! И посуда советская у этого «мирного немца».

— А вот это ты узнаешь? — указал один из офицеров на кружевную дорожку, лежавшую на комоде. — Наша, вологодская.

Словно первым морозом дохнуло на влажное стекло — таким тонким и изящным было кружево. Видно, не один вечер гнула спину над своим рукоделием русская женщина и уж, конечно, не собиралась радовать своей работой этого «мирного немца».

Чапичев нашел целый склад таких кружев.

Подвал был загружен дорогой посудой, свезенной сюда из разных стран, оккупированных фашистской Германией.

Чапичев наконец не вытерпел и спросил у немки, что все это значит, откуда это у «мирного немца»?

Та молча подвела его к книжному шкафу, достала портрет эсэсовца — сына хозяина.

— А кем был сам хозяин? — спросил Яков.

— Доктор философии, — ответила служанка, обрадовавшись, что русский офицер изъясняется на ее родном языке. Она тут же сказала, что зовут ее Мартой.

Чапичев спросил:

— Куда же скрылись хозяева?

— Уехали, как только ваши красные большевики перешли границу.

— Ну а вы, фрау Марта, почему не уехали с ними?

— А мне нечего бояться, — ответила она со вздохом и показала свои мозоли. — Да и кто меня там ждет? Кому я нужна там?

Чапичев одобрительно закивал. — Скажите, пожалуйста, ваш хозяин газеты получал?

— О да, да. Очень много, — закивала Марта.

— Мне бы хотелось почитать вашу городскую газету. Интересно, что о нас здесь писали в последнее время.

— Хозяин боялся, что эти газеты могут его скомпрометировать, и приказал Гансу спрятать их в тайнике за гаражом.

— А кто такой Ганс? Где он?

— Это мой муж. Он где-то во дворе.

— Позовите его, мы с ним потолкуем.

— Вы разрешаете ему войти сюда? — удивилась Марта.

— Ну а как же! — развел руками Чапичев. — Конечно, разрешаю. Не буду же я с ним разговаривать через форточку.

— Хозяин запрещал Гансу входить в дом. Он живет там, в своей каморке возле гаража. От него всегда машинным маслом пахнет, а хозяин не любил посторонних запахов, — пояснила Марта.

Она ушла и вскоре вернулась с одноглазым, очень тощим, прихрамывающим Гансом. Тот нес целую кипу газет. На пороге он остановился и, вынув из кармана своего донельзя засаленного пиджака мокрую тряпку, вытер подошвы ботинок и только тогда с подобострастным поклоном поднес русскому офицеру газеты.

Положив их на стол, Чапичев протянул немцу руку. Тот недоуменно и даже испуганно посмотрел на нее. Майор пожал его руку, назвал себя и сказал, что он сын бедняка и потому не боится пожать мозолистую руку человеку труда, какой бы национальности он ни был.