Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Нет, доктор… это была разлука, которая от нас не зависела… Я уверена, что муж всегда хотел меня видеть, но… — она не договорила.

Врач пристально посмотрел на нее.

— Ну, что бы там ни было, вам это лучше знать, — согласился он.

Несмело и осторожно Ксения Владимировна входила в изолятор. Тишину нарушало только прерывистое дыхание Балашова. Он был неподвижен. Большая, забинтованная голова его лежала запрокинутой, без подушки, и лицо его под забинтованным лбом было безразличным. Исхудалое, обросшее бородой, оно давало лишь общее, грубое напоминание о живых, выразительных чертах Балашова. Если бы не знать, что это лежит именно он, Ксения Владимировна могла и не узнать его… А руки… Это были его широкие, добрые и крепкие руки с напряженными жилами.

В палату вошла сестра измерить температуру, сосчитать пульс и дыхание. Вошел врач. Они двигались совершенно беззвучно.

Врач, выходя, поманил за собою Ксению Владимировну.

— Вы на работе? — спросил он ее в коридоре.

— Замещаю директора школы. В школе учебных занятий в данное время нет, но…

— Я понимаю. Если вы нам хотите помочь, то для нас важнее всего ночные дежурства. В последние дни мы эвакуировали почти всех транспортабельных. Откомандировано много из персонала в качестве сопровождающих. Госпиталь ощущает недостаток в ночных нянях… Если вы будете приезжать на ночные дежурства…

— Конечно, конечно! — торопливо согласилась она. — А как вы его находите? Вы сейчас его слушали? — жадно спросила она, не в силах сдержать слезы в голосе.

— Вы поймите, я очень хотел бы, но вместе с тем все еще очень страшусь внушить вам надежду…

…Она возвратилась к постели мужа уже поздно вечером. Та же ненарушимая тишина, бледная лампочка. Неподвижное крупное тело и напряженное дыхание Балашова.

Ксения Владимировна положила кончики пальцев ему на пульс — он бился ровно, хотя очень слабо. И она считала его, считала, считала… Держа его руку, она на какие-то мгновения после этих бессонных суток впала в дремоту. Перед глазами всплыло курносое лицо маленького восьмиклассника, который кричал ей: «Пакет, пакет!» Потом раздались сигналы воздушной тревоги, мелькнула школьная «нянечка»…

В первый момент Ксения Владимировна не могла понять: во сне или наяву тревога? Каждый раз по такому сигналу она торопилась в школу. И теперь первым движением еемысли была та же школа. Но, тут же очнувшись, она вскочила и заметалась. Что делать? Как же теперь быть? Что же делать с Петром?

В сигнал тревоги уже ворвался нарастающий с приближением грохот зениток, то ли примерещились, то ли в самом деле откуда-то издали донеслись обычные в такой обстановке звонки пожарных машин. За дверью палаты слышалось беспокойное движение.

Ксения Владимировна осторожно приотворила дверь в коридор. Санитары несли одни за другими носилки, двигали койки на роликах в лифт, вели раненых под руки.

Знакомый врач стоял, наблюдая всю эту невольно замедленную поспешность спуска раненых в бомбоубежище. А удары зениток все множились, нарастали, и вот содрогнулась земля, задрожали стекла… Что это было — разрывы авиабомб или залп зенитной батареи?..

Ксения Владимировна подбежала к врачу, в растерянности и испуге судорожно схватила его за руку.

— Очнулся? — оживленно спросил врач, памятуя ее предупреждение.

— Нет. Не очнулся, но надо же ведь спасать его, надо в укрытие, в бомбоубежище! — забормотала она.

— Не волнуйтесь, отправим. Сейчас санитары поднимутся…

— Ну как же так, как же?! Ведь слышите, слышите, что там! — твердила она.

— А вы не привыкли еще? Вы спуститесь по лестнице, — сказал врач.

Она посмотрела удивленным, непонимающим взглядом.

— Я?! — спросила она. — Я говорю о муже! Ведь он же без памяти.

Она быстро вошла в палату и сама покатила кровать Балашова к дверям, не ожидая, пока придут санитары. Он застонал. Она испугалась этого стона и замерла, испугалась, что он очнется во время тревоги, бомбежки.

Но тут раздался отбой…

…И все-таки он очнулся при ней, в эту же ночь, при этом очнулся тогда, когда она снова держала свою ладонь на его руке. Он молча смотрел, может быть, с минуту, опять сомкнул веки и снова смотрел, пока все осмыслил, и тихо сказал:

— Аксюта…

— Молчи, ты молчи, ты молчи, ты молчи! — забормотала она в испуге от неожиданности. — Тебе нельзя ничего говорить, ты молчи… Я сейчас позову к тебе доктора…

Она вдруг ослабла и лишь беспомощно улыбалась сквозь слезы, не в силах в ту же минуту встать.

— Аксюта, — еще раз шепнул Балашов почти одними губами, почти без звука, не поднимая ресниц.

Она пришла в ужас: вдруг вот так наступает конец… Молча вскочила и кинулась из палаты бегом к сестре.

Когда врач и сестра вошли в палату, Ксения Владимировна уже с чайной ложечки поила Балашова.

— Идите и спите, спите, — говорил утром врач. — Теперь и он будет около суток спать нормальным, обычным сном. Я могу вам сказать — самая трудная битва выиграна. Главный натиск отбит.

Врач говорил еще что-то, еще… Но Ксения Владимировна понимала во всем лишь одно — что Петра пока миновала опасность, что смерть отступила.

— Аксюта! Аксюта! — повторяла Ксения свое позабытое имя.

После свидания с Бурниным Татьяна Варакина каждый день не смела уйти из дома: вдруг Миша приедет, не застанет ее и уедет по назначению. Она придумала это сама, но убедила себя, что знала — был такой случай!

Она понимала, что Михаил прежде отъезда из госпиталя в Москву должен сдать кому-то своих раненых, что два-три дня может не быть заместителя, что могло не оказаться са молета… Но вдруг ее охватывала ужасная мысль: «А вдруг да был! Вдруг разбился! Вдруг сбили фашисты!

И как это так она не спросила, куда же теперь писать, у кого узнавать, от кого зависит его отозвать скорее!.. Да и смешно было спрашивать адрес, когда Анатолий сказал, что в течение ближайших дней Михаил непременно приедет в Москву. А вот же нет его, нет! Три недели!

Ожидание стало особенно мучительным…

(часть страницы повреждена — прим. OCRщика)

…полчища остервенелых молодчиков, опьяненных тупой убежденностью в своем зоологическом превосходстве над всеми народами. Эти парни с кастрированной мыслью и честью при дут, как стада обезьян, безобразничать, гадить и разрушать. Они смогут входить в любой дом, убивать безоружных лю дей — мужчин и женщин, детей, стариков.

Татьяне делалось попросту страшно.

А Михаила все не было.

Хорошо им, мужчинам, на фронте, с оружием…

Нет, но все-таки, как же это возможно!..

Если бы оставался в эти дни коллектив, с которым она была связана… Но театр уехал. Туда, на восток, на Каму, гитлеровцы никогда не посмеют прийти. Побоятся глубин народа, который их переварит и просто выбросит, как золу… Если бы оставались хоть соседи. И они уехали — кто на восток, кто на фронт… Работница, которая приходила к ним убирать квартиру, стирать, выехала в деревню. Это сплошное одиночество было невыносимо. Татьяна заставила себя выйти из дому.