Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Еще человек!

Повешенный темнел и на следующем столбе. Это была женщина. Немолодая, в стоптанных башмаках, в стареньком платье. На груди ее приколот белый плакат и крупными русскими буквами выведено: «Бандит».

— Вот так «банди-ит»! — прошептал Силантий. — Чай, двоих-троих ребятишек осиротили, гады! А впереди-то еще, гляди, человек висит!

— Шти-иль! — бешено заорал немец, снова услышав ропот в рядах команды.

До самого центра города на всех уличных фонарях висели казненные с шестиконечными и пятиконечными звездами, со следами побоев, мучительства, с бумажными плакатами и дощечками, на которых было написано по-русски: «Юда», «Коммунист», «Комиссар», «Пропаганда», «Бандит».

Некоторые были почти голыми, тела их в черных кровоподтеках, у них были срезаны уши, выколоты глаза, на голых спинах вырезаны ножами пятиконечные звезды…

И больше уже не слышалось никакого ропота, никаких речей в рядах пленников. Подавленные, они шли по улице в тяжком молчании.

Команда свернула в сторону с большой улицы, в переулки, но все уже видели, что впереди, на главной городской магистрали, дальше и дальше на фонарях висят жертвы фашистского террора.

Эти люди были повешены в городе накануне Октябрьского праздника — так понял Бурнин, прочитав на груди у одного из казненных подлую, издевательскую надпись: «С наступающим праздничком октября!»

Все это были, должно быть, смелые, непокорные люди, и вот они сгинули не в бою, а на виселицах, от руки безнаказанных палачей. И нельзя и нечем за них было мстить, и каждое слово или движение протеста могло привести лишь к бесплодной и рабской смерти в такой же гнусной петле. Иное дело, как Зубов…

Анатолий считал, что поступок Зубова сыграл свою роль, но такой же второй был бы, наверное, уж ни к чему…

Все шли молча, под гнетущим впечатлением от зрелища массовой казни, но, когда прошли еще метров триста по переулку в знакомом направлении, Силантий не выдержал:

— Блицкриг не вышел у них, за то и серчают… Гитлер их обещался к зиме по домам пустить, да еще и с подарками. А тут уж какие подарки — ишь мерзнут как, хуже нас! — насмешливо сказал он. — Ну и баня же будет им в самой ихней Германии! Вот вам, братцы, верное обещание Силантия Собакина. Мне ведь что брехать, я не фюрер.

— Тише, дура, услышат! — останавливали его соседи, косясь на солдат.

— Разве нынче им до того! Уши красные, носы синие, сопли на пол-аршина! — не унимался Силантий.

Их привели, уже пронизанных ветром, иссеченных острым, колючим снегом, на старое место работы. На старое!

Для Бурнина это было главным.

Из трубы знакомого домика валил дым. Бурнин наблюдал его исподлобья, радостно убеждаясь в том, что жизнь не угасла за разбитым окном, заткнутым какой-то свернутой тряпкой. Сильные фашистского мира под такою «вывеской», как эта тряпка, не обитают. Значит, немцев тут нет…

День за днем крепли морозы рано наставшей зимы, работать стало тяжелее. Схваченные льдом, как цементом, после осенних дождей, развалины зданий превратились в крепкие скалы. Долбить их ломами, разбивая на части, было бы нелегко даже здоровым, привычным людям… Конец лома скользил по льду, и приходилось ударить десяток раз в одно место, чтобы отбить глыбу.

— К чертовой матери, руки поотморозим! Надо пошить рукавицы! — ворчал Силантий. — Дай-ка, Корнилыч, лом, поворочай лопатой, об деревяшку погрей ладоши…

Как ни пытался Силантий, бодря товарищей по работе, уверить их, что конвойные им завидуют, что немцы зябнут, пока они греются, работать под жгучей метелью становилось труднее с каждым часом. Шинели изветошились, ноги стыли в худых ботинках, стыли руки, сводило холодом пальцы. Но едва оставляли работу, замерзшие немцы со злостью били прикладом по чем попало. Бурнину пришелся удар по кисти руки, и она на глазах распухла.

Фельдшер и санитар, каждый день обходившие рабочие бараки, предложили Анатолию полежать в лазарете, но он отказался. Превозмогая себя, он пошел наутро опять на работу, после того как ночью несколько раз просыпался от боли в руке.

— Погубишь себя, Корнилыч! Упадешь, и застрелят! — уговаривая остаться в бараке, сказал Силантий.

— Я еще сроду не падал! — ответил Бурнин.

Но ему не везло: в течение целого дня, работая через силу, он так и не дождался, чтобы отворилась дверь знакомого деревянного домика.

И все-таки он упорно ходил на работу…

Только еще неделю спустя он впервые увидел Прасковью Петровну, которая возвращалась домой с каким-то тяжелым мешком. Как она сгорбилась и постарела!

«Ведь она мне была как мать!» — с нахлынувшей теплотой подумал Бурнин.

Ему так захотелось помочь этой старой и одинокой женщине дотащить до дверей мешок. С поспешностью он отвернулся, чтобы не выдать себя ни взглядом, ни восклицанием, но слезы затуманили взор, и он вытер глаза жесткой варежкой, сшитой для него Силантием из шинели убитого на работе товарища…

Теперь Анатолий стал наблюдать за старухой день за днем. Неоднократно она проходила мимо него, почти рядом, и каждый раз он с особым ожесточением бросался долбить ломом промерзшие массы щебня…

«Узнала она меня или нет?» — думал он.

Только один раз ему показалось, что старуха смотрит на него сострадательно-ласково…

«А может, и не узнала. Может, просто жалеет пленных!» — ответил себе Анатолий, силясь дыханием согреть застывшие пальцы.

В декабре настали такие морозы, что немцы на несколько дней прекратили гонять пленных на работы. Зато убавили и норму питания.

— Вот катюги клятые! Не стужей, так голодом насмерть хотят заморить! — говорили пленные.

Мороз лютовал с метелями. Ветер пронизывал неплотно заткнутые окна, стекла в которых были заменены во многих местах фанерой да клочьями солдатских шинелей. Свет проникал в гараж слабо. Люди сбивались в тесные кучки возле горящих коптилок. Две на все помещение крохотные электрические лампочки зажигались только по вечерам, и света их не хватало ни для какой работы.

Кирпичные стены, особенно под окнами и у двери, были покрыты морозным пушком, и при свете полутора десятков трескучих лампадок, баночек и пузырьков, в которых горел у кого тавот, у кого солидол или деготь — что кому удалось «подшибить» — этот пушок инея сверкал блестками.

Такие едва мерцающие огоньки горели, как тусклые свечки в бедной и тесной церкви. Вокруг них копошились десятки и сотни людей.

У каждой коптилки сидели своим «колхозом» — кто с кем работал, питался и делил любую добычу.

В морозные нерабочие дни и длинные зимние вечера люди пытались привести в порядок истрепанную одежду и обувь.

Силантию как-то раз посчастливилось: среди развалин он нашел клубок несопревших, крепких суровых ниток. От шинели каждого умершего товарища он срезал с подола широкую полосу и шил из этих обрезков варежки. За каждую пару он получал закурку. И этих закурок хватало на весь их «колхоз». Коротышка Курский оказался мастером художественного плетения из соломы. Он делал корзиночки, за которые полицейские давали по «пайке» хлеба, освобождая его за это от всяких работ и зачислив писарем в помощь новому «комбату» — усатому военинженеру, который и сам умело мастерил детские игрушки по заказу немецких солдат. Из любого обрезка дерева военинженер мог вырезать кузнеца с медведем, курочек, ванек-встанек. Особенно к рождеству солдаты охотно заказывали игрушки. Они принесли инженеру краски и даже настоящего керосина в коптилку. За ванек-встанек, за курочек и медведей немцы платили хлебом и табаком.