Степан Злобин - Пропавшие без вести

Потом им приказали одеться в чистое белье, поместили в какой-то пустой барак, пропахший карболовкой, и выдали «усиленный» рабочий паек…

— Вы поедете на работы в райх, — наконец, покидая их, объявил через переводчика лагерный унтер, который их принял от «ефрейтора смерти».

— Этап в рай небесный временно заменяется транспортом в райх немецкий! — дрогнувшим голосом выкрикнул Васька-матрос, когда немец и переводчик вышли.

Этот залихватский выкрик помог всем перевести дыхание.

Они тут только вспомнили, что перед ними стоит еда, возбужденно и шумно все сразу заговорили…

В течение дня барак заполнялся партиями по сорок, по пятьдесят человек. К вечеру в четырех пустых дезинфицированных бараках, отгороженных проволокой от общего лагеря, их набралось около тысячи.

Это был транспортный карантин. Через десять дней их повезли в Германию.

Их везли через Польшу. Все в тяжелом томлении глядели на убегающие к востоку равнины…

По проселку на деревенской телеге тянется не спеша одинокий крестьянин, и за маткой не очень еще уверенно бежит тонконогий жеребеночек. Деревни плывут навстречу, такие похожие на деревни России, и те же луга с широкими горизонтами, а на них, как избы, стога, жестко подстриженные полосы хлебного жнитва, вот березки, березки… А вот возле поворота пути вытянулся, повернулся вокруг своей оси польский костел среди небольшого села, костел, похожий на русскую церковь; потом он присел и скрылся за зубчатою полосою ельника…

С тупою тоской угоняемых на чужбину рабов пленные выглядывали из зарешеченных окошек вагонов. Пассажиров-поляков в поездах почти не было. По платформам сновали крикливые, самодовольные немцы, так резко отличающиеся от усталых, подавленных польских железнодорожников, за которыми бдительно наблюдали немецкие жандармы…

Все дальше уходила назад родная земля. Побег? Но для него нужны настоящие силы, крепость мышц. Как можно метнуться с поезда на ходу этим дряблым, ослабнувшим телом, потом одолеть сотни верст по занятой врагами стране… Сон плотно стиснутых в тесноте людей был тяжелым и маетным, мучили голод и жажда.

Балашов долго лежал без сна, делая над собою усилия, чтобы не повернуться, не нарушить чужого забытья.

«Нет, жить… Важно жить! А там будет видно, что делать!» — раздумывал он.

Так же думал и Васька-матрос, с которым Иван пристроился рядом.

На второй день пути перед их глазами уже протекали картинки фашистского райха: домики с крутыми черепичными крышами, над шпилями церквей вместо крестов — петухи…

Вдоль железной дороги и в стороне от нее бегут обсаженные деревцами асфальты автомобильных путей. Тут, готовясь к войне, хорошо позаботились о дорогах. Возле станций над магазинами мелькают вывески с фамилиями частных владельцев: Мюллер, Шварц, Бергман…

Двое суток с лишним везли их мимо одинаковых городков, выдерживая длинные паузы где-то на запасных путях. Поезд наконец остановился перед маленькой станцией на главном пути у платформы, и тотчас же мимо вагонов с выкриками пробежали солдаты конвоя, быстро прошел офицер, начальник поезда, проверяя запоры на вагонных дверях…

У невзрачного вокзальчика, любопытно таращась на поезд, столпились стриженые «фрау» в мужских длинных брюках, раненые солдаты и офицеры на костылях и с подвязанными руками, — должно быть, тут, где-то рядом, находился военный госпиталь. В стороне от платформы стояло в вольном строю около роты здоровых солдат с оркестром.

Свежий воздух, когда с грохотом отворили вагон, сразу всех опьянил. Бравурно в промозглом воздухе гремел военный оркестр. Пленных выгоняли из вагонов споспешностью, вероятно торопясь освободить станционную платформу для другого поезда. Их подталкивали прикладами, били резиновыми плетьми, отгоняя к построению.

Истомленный дорогой, бедняга бессильно и тяжко осел на мокрый асфальт платформы. Солдат ударил его носком сапога, понуждая встать, но тот повалился навзничь. Балашов едва шагнул в сторону, чтобы помочь упавшему, когда какой-то офицер походя вынул из кобуры пистолет, выпустил пулю в голову лежачего и не оглядываясь пошел дальше. Солдат остановил Балашова и Ваську-матроса и велел оттащить убитого к стороне.

Балашов с болью в горле глотнул воздух, когда взялся за тонкие, еще теплые ноги в защитного цвета обмотках. Истощенному и легонькому, как ребенку, убитому пареньку было всего лет восемнадцать.

— Ванька, не плачь, держись! Время придет — фашисты об смерти его наплачутся! — процедил сквозь зубы матрос, укладывая безжизненное тело возле ограды привокзального цветника.

Лагерь, вернее сказать — комбинат лагерей, расположенных на целом квадратном километре, находился от станции всего в трехстах метрах. Новую колонну разместили на огромной площади «форлагеря», за проволочной оградой, среди тысяч людей, которые в ожидании санитарной обработки и регистрации стояли и сидели в лужах воды, под мелким, моросящим дождем.

За неделю сюда уже прибыло около двадцати тысяч пленных.

Немецкий унтер сразу же перепоручил надзор за вновь прибывшими русской полиции — дюжим, откормленным молодцам в аккуратно пригнанных длинных, кавалерийских шинелях, с плетьми в руках и с особыми повязками на рукавах.

Начальник полиции с широкой красной повязкой приказал всем сесть на землю и не менять места под страхом карцера и плетей и, что страшнее всего, под страхом невыдачи пищи.

Когда-то, по-видимому, просторное пастбище или хлебное поле теперь было обнесено колючей проволочной оградой, разгорожено на квадраты блоков тою же проволокой и превращено в догола вытоптанную площадь, застроенную бараками.

Вокруг колючих оград не было не только деревьев, но даже кустарника. Местность была равнинная, на редкость тусклая и скудная.

Лишь за железной дорогой, километрах в полутора на восток, темнела полоска леса, из-за которой, с испытательного полигона, все время доносились пальба минометов и минные разрывы. Купа редких, полуобнаженных деревьев окружала каменные казармы у самой станции, да в деревне, в полутора километрах к северу, чуть виднелись небольшие сады…

Всех прибывших заставили ночь провести на земле, под дождем и ветром. Над «форлагерем», как называлась эта огороженная площадка с банями и регистратурой для вновь прибывающих, раздавался надсадный кашель в тысячи глоток.

— Эй, моряк, пошли мертвецов носить, накормлю от пуза! — утром позвал человек с какой-то повязкой.

— А двоих возьмешь? — отозвался Васька-матрос.

Тот, с повязкой, критически осмотрел Ивана.

— Куда ему! Его самого на носилки!

Балашов, который было привстал, покорно опустился на место.

Продолжалось нудное голодное ожидание…