Степан Злобин - Пропавшие без вести

— У Миши не может не быть настоящих друзей, — начал Анатолий со всей мягкостью, на какую он был способен. — У настоящего человека всегда и друзья настоящие. У Миши есть друг санитар Волжак, который спас ему жизнь во время этапа, еще один санитар — писатель Баграмов, есть молодой врач Женя Славинский, который давал ему свою кровь, а потом отправлен с ним вместе в Германию…

— Постойте, какой Баграмов? — перебила Варакина.

Анатолий пожал плечами:

— Не знаю. Баграмов, писатель… Забыл имя, отчество…

— Емельян Баграмов? — настойчиво спросила Татьяна.

— Емельян? Так точно! Емельян Иваныч, кажется. Мы с ним три раза встречались. Говорили с ним о побеге, о предстоящем освобождении лагеря партизанами… Только мне неожиданно пришлось ускорить побег…

— Значит, вы и писателя этого видели?! Ну, какой он? — вдруг оживилась Татьяна. — А впрочем, постойте. Я сейчас позвоню… Вы не очень спешите? Ведь я даже вас не спросила… — спохватилась она.

— Ничего, у меня есть пропуск на эту ночь.

— Тогда… Нет, я вам лучше скажу. Во время эвакуации мы тут с одной актрисой организовали… устроили… кукольный театр для госпиталей. Эта артистка — жена Баграмова. Я ее позову. Вы расскажете ей?

И, не ожидая ответа, Татьяна сняла телефонную трубку.

— Ганну Григорьевну, — позвала она по телефону. — Это вы, Ганна? Приходите ко мне немедленно. Есть кое-что исключительно интересное… Нет, не о пьесе. Нет. Это для вас самое главное в жизни. Тут у меня сидит с фронта майор… Нет, нет, Ганна! Нет, жив! — вдруг выкрикнула Татьяна. — Жив, слышите? — закричала она еще громче. — Приходите скорее!

Татьяна положила трубку и вытерла неудержимо катившиеся слезы.

— Садитесь и кушайте сало, консервы, — позвал ее Бурнин. — А лучше всего — хлопните вместе со мной стопку.

— Э-э, давайте! — махнула рукою Варакина и послушно села к столу.

— За ваш день рождения, за ваше здоровье и за то, чтобы мы с Мишкой оба за этим самым столом выпили этот же самый тост! — стараясь держаться весело, произнес Анатолий.

Татьяна с выражением отчаяния сделала крупный глоток и раскашлялась.

— Эх, Толя, Толя! Ненастоящий вы все-таки друг, — сказала она, отдышавшись.

— Нет, Таня Ильинична, я самый как раз что ни есть настоящий! — решительно возразил Бурнин. — Тут многое надо понять…

— Нет, вы друг «до сих пор», — сказала она. — «От сих и до сих». И не спорьте…

Минут через десять раздался стук в дверь, и усталая высокая женщина вошла в комнату в большом шерстяном платке, накинутом по-деревенски поверх пальто.

Приняв от нее пальто, Бурнин представился.

— Майор Бурнин, — поклонился он, удивленно взглянув на такую еще молодую женщину. Жену Баграмова он представлял себе старше.

— Анатолий Корнилыч, старый товарищ Миши, — пояснила Татьяна своей гостье.

— Ганна Григорьевна, — заговорил Бурнин, когда Баграмова, пробравшись к своему месту, села рядом с ним за столом против поставленного для нее Татьяной прибора, — Емельян Иванович Баграмов в июле месяце сорок второго года был жив, находился в плену в Белоруссии, работал в лазарете военнопленных. Его там любят и уважают…

— А вы как узнали? — с несколько резкой манерой спросила Баграмова, пристально глядя ему в глаза.

— Я был там, видел его, познакомился, мы говорили… — Бурнин хотел ей сказать, как нетерпеливо Емельян стремился в побег, но вдруг спохватился и замолчал.

— А вы что, бежали из лагеря? — жадно спросила она. — Бежали?

— Я бежал.

— А что же он? Почему Емельян Иванович не бежал вместе с вами? — тем же ревнивым, требовательным тоном, как и Татьяна, спросила Баграмова.

— Но ведь бегут не толпой, — постарался объяснить Бурнин. — Бегут по два-три человека. Я убежал вдвоем с тем товарищем, с которым мы в лагере рядом работали, спали вдвоем под одной шинелью и ели из одного котелка…

— А Емельян Иванович собирался бежать? Он вам говорил?

— Говорил. Собирался. Все ведь хотят бежать!

— А почему же его здесь нет? — в наивной растерянности спросила Баграмова.

— Ну что вы, Ганна! — вмешалась Татьяна Ильинична. — Может быть, просто не удалось! Ведь Анатолий рассказывал — это так трудно!

— А может, застрял где-нибудь в партизанском отряде, не успел перейти фронт. Бывает и так, — подхватил Бурнин, благодарно взглянув на Таню, которая, кажется, начала понимать настоящее положение дел. — Мало ли что может быть… Ведь война! Вырваться трудно…

— А может быть, при попытке побега просто убит! — нарочито резко, словно бросая вызов судьбе, сказала Баграмова.

— Конечно, может быть, — согласился Бурнин. — Все может быть. Я могу сказать только, что до июля прошлого года судьба его сберегла, а потом…

— Нет, нет, нет! Я не верю! Не может быть! Нет!.. — вдруг страстно заговорила Баграмова. — Я нарочно сказала. Он должен жить. Я уверена, — словно в испуге от собственных слов забормотала она.

— И я в этом тоже уверен, — сказал Бурнин. — В нем жизненной силы — гора! Такие погибнуть никак не должны!

— Скажите, какой он? Опишите его мне, пожалуйста, чтобы я могла представить его себе, — вдруг, почти успокоившись, попросила Баграмова.

— Ну… — замялся Бурнин. — Ну… высокий, с длинными волосами, седые виски… С большой седой бородой, с беспокойным и острым взглядом…

— Седой?! С бородой?! — удивленно переспросила Ганна.

— Да, с седой бородой, с большими усами, ну… как у Буденного, только совсем седыми… Лет ему шестьдесят или, может быть, чуточку больше…

Ганна Григорьевна горько рассмеялась.

— Шестидесяти лет или больше? — с упреком, почти с обидой за мужа повторила Баграмова. — Это не он! Моему мужу нет сорока.

— Не знаю. Ведь я сказал, что по виду, — смущенно оправдывался Бурнин. — Я не могу ничего утверждать. Я не знаю… Ведь там люди выглядят по-другому, совсем по-другому…

— Это не он! — оборвала Баграмова. — Постойте! Она вскочила, лихорадочно вытащила из кармана шубки черненький замшевый кошелек, судорожным движением отстегнула кнопку и высыпала на стол штук восемь истертых, помятых, облупленных фотографических карточек молодого человека в различной одежде, в разном возрасте и настроении. Видно было, что с этими карточками она никогда не расстается.

— Смотрите, похож? — спросила она.

Что было общего между этим мужчиной в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет и тем стариком, с которым Бурнин стоял тогда у окна лазарета?

— Боюсь сказать, Ганна Григорьевна. Лоб и брови похожи, а все остальное…

— А все остальное? Глаза?

— Глаза? Не знаю. Боюсь утверждать… Вот, кажется, нос…

— А о чем же вы с ним говорили? — как на допросе, строго и резко добивалась Баграмова.

— О лагерях, о режиме смерти и голода, о неизбежном разгроме фашизма, — вообще о войне, о побеге из плена… В то время ждали партизанского нападения на лагерь, освобождения пленных. Сговаривались и об этом. Помнится, он говорил, что в Москве у него осталась жена и, кажется, сын или дочка…