Степан Злобин - Пропавшие без вести

Да, в сущности, здесь, в плену, в первый раз испытал Емельян настоящую, неодолимую тягу к партии как к средству объединить всех людей, готовых в этих условиях подняться с голодного, жесткого ложа, чтобы вступить в борьбу с обнаглевшей смертью за жизнь людей. Он считал это делом партии…

— Значит, так, — резюмировал Муравьев, — и оружием и пером сражался, и людьми командовал, и партийные поручения выполнял, а полную ответственность за все на сердце и на совесть взять не решился… Да-а, до войны, выходит, неважный ты был большевик! Но, к сожалению, нам известны еще и обратные результаты войны. Взять хотя твоего… как его?.. Тарасевича или хотя бы Вишенина… Ну, и других видали… — Муравьев вздохнул. — Значит, людям такого склада, как ты, жизнь придает решимости только тогда, когда долбанет обухом по башке.

— Ты хочешь сказать — медный лоб? — усмехнулся Баграмов.

— Уж не знаю там, медный или какой, а вот нюни твои сегодня совсем не у места, — сказал Муравьев. — «Не могу обманывать», — ты говоришь? А кто же тебе говорит — обманывать? Ведь важнее всего тут сами дела! Как делом себя человек покажет — и ты, и я, и Леонид Андреич, и твои молодые врачи… Разве фашизм ненавидят одни коммунисты?! В нашей стране, Емельян, по-коммунистически мыслят миллионы людей. Если бы это не было так, то с нами случилось бы то же, что с Польшей и Францией. Гитлер прошел бы нашу страну, как на прогулке. А ведь наш народ вон как стоит! Наш народ не верил в победу Гитлера, когда немцы пришли под Москву. А сейчас еще Красная Армия на Дону, а немецкий солдат считает уже, что «Гитлер капут». Вот ты молодых врачей позвал к делу именем партии, а как они разгорелись и духом воспрянули! И другие за ними, глядишь, потянулись. Прогнали Гладкова — и сильнее в силы свои поверили. Ты их собрал вокруг себя не по партийным билетам. Так и в тебе людям важен не партбилет, а твоя сила духа, смелость, находчивость… Этого у тебя хватает. Я к тебе присмотрелся пристрастно!

— Спасибо. Значит, я у тебя проверку прошел? — сказал Емельян. — А все же, если уж надо надеяться тут на самих себя, то нужен руководитель с опытом, как у тебя. Партработник!

— Не прибедняйся, товарищ писатель! — возразит Муравьев. — Наше лагерное подполье фактически уже создано, ты уже сделался руководителем. Вот как! По твоему совершенно правильному партийному рассуждению и я и Трудников тут остались, чтобы создать крепкий центр для борьбы за жизнь и души советских людей. Тебе верили, верят, идут за тобою, а ты?! Да как же ты смеешь сейчас отступать?! И то ведь сказать — разве ты не прошел тут, в плену, большое моральное испытание, когда начал работу с людьми? Кто бы дал неопытному члену партии поручение такого порядка, какое ты дал себе сам?! — Муравьев засмеялся. — А знаешь, Иваныч, какой был случай в моей собственной жизни! Вызвали меня в райсовет и назначили «красным директором» на завод, где я работал простым столяром, по-теперешнему сказать — разряд на четвертый, на пятый. До чего же я тогда испугался — чуть не заплакал!.. Гляжу на тебя сейчас и себя вспоминаю. Так мне же не было двадцати! А ты прожил жизнь! Да где и когда?! Двадцать шесть лет после Октябрьской революции!.. Ответственности боишься?!

Оба они помолчали.

— Вот что, Баграмов, — заключил Муравьев, — мы с тобой рядом живем и работаем. Нам надо потеснее общаться, во всем быть вместе. Так правильно будет. А в кусты лезть не дело! Так ты, кажется, сказал Соколову? — Муравьев рассмеялся. — Как комиссар, предлагаю тебе обойтись без новых приступов «беспартийности»!

После разговора с Муравьевым Баграмов почувствовал себя легче, словно переложил часть своей ответственности на плечи этого старого коммуниста.

— Мы тут кое-что подготовили, ты прочти, — сказал он, подавая проект документа для оформления организации.

Баграмову и самому было бы горько и больно отстраниться от активной творческой роли в живом единстве людей, в котором он чувствовал столько отваги, столько веры, убежденности и созидательных сил. Как он полюбил их всех! Как он с ними сблизился, сжился! Как научился их понимать без слов! И люди его понимали и чувствовали. Малейший жест, просто взгляд, как бы случайное прикосновение — все превращалось во многозначащие шифрованные сигналы тайных связей, крепнущей тайной сплоченности.

Емельян спустил на окошко штору и зажег карбидную лампочку.

— Ну, видишь! Вот видишь! Ты сам написал тут: «членами могут быть и беспартийные, проявившие волю к активной борьбе с фашизмом»! — воскликнул Муравьев.

— Это мы вместе с Кострикиным и с Пименом намечали да с Шаблей, а Барков возражал, — признался Баграмов, — он говорит, что это получится не партийная организация, а «самодеятельный кружок содействия историческому оптимизму и общественному питанию». Он говорит…

— Он может сказать, что это будет добровольное общество любителей брюквы! — перебил с раздражением Муравьев. — Надо уметь отличать нелегальную организацию от организаций господствующей и правящей партии! Особые условия и задачи — значит, особые нормы приема людей, значит, другие критерии членства! Партийный билет у Баркова тоже, вероятно, отсутствует. Значит, он и себя считает беспартийным, как и меня. А по существу, и он, как и я, как и ты, — большевики, коммунисты. Раз мы не имеем партийного документа, то наша партийность и воля к борьбе познается на деле, в самой борьбе. Давай назовем организацию Союзом антифашистской борьбы и вопрос о формальной партийности тем самым снимем, а то половину товарищей по Баркову придется «отсеять».

— Но ведь есть, например, еще возражения и майора Кумова? Он говорит, что мы все военные люди и нам нужна не партийная, а военная организация. Надо же обо всем договориться, прийти к согласию!

— Когда же ты назначаешь собрание?

— Вот и жду, когда ты подскажешь! По-моему, уж давно бы пора, а ты все молчишь, молчишь…

Муравьев засмеялся.

— Ждал указания «вышестоящих»? Бывает, бывает… Только это как раз и есть не очень партийный подход к партийному делу. И хоть решаем мы, что организация будет у нас непартийная, а дело у нас партийное все-таки, и делать его по-партийному надо. Ну что ж, назначай собрание. Соберемся — все и решим! — заключил Муравьев. — А где теперь наши ребята? — спохватился он. — Выгнал я их. Они ночевать не придут, пожалуй.

— Ты выгнал, а я им велел стоять на посту. Тут где-нибудь в блоке бродят да караулят. Найдутся! — ответил Баграмов.

В комнатушке аптекарей, едва освещенной отблеском горящих углей из-за чугунной печной дверцы, тревожно и нетерпеливо поблескивали глаза собравшихся, слышно было их напряженное, взволнованное дыхание. В махорочном чаду нервно вспыхивали со всех сторон красноватые искры цигарок.