Степан Злобин - Пропавшие без вести

Емельян старался казаться даже более оптимистичным, чем всегда, чтобы незаметно прибавить бодрости другу, который за этот час стал еще дороже и ближе. Он не замечал, что и Кумов в свою очередь умышленно поддается его оптимизму, в желании укрепить уверенность Баграмова. Как результат этого обоюдного их стремления и сорвалось с языка Емельяна столь решительное заключение.

— Чепуха-то, может быть, и чепуха, — сказал Кумов. — Тем не менее они могут нас удавить.

— Это было бы необоснованно и нахально. У них нет для этого данных! — почти весело возразил Емельян.

В тюрьму принесли обед. Этот обед был выражением солидарности и всеобщего сочувствия пленных разных национальностей: бачки вместо баланды были наполнены мясными консервами, салом, мармеладом, шоколадом, печеньем и сигаретами.

Сторож тюрьмы, молчаливый солдат-голландец, все сам поделил и роздал заключенным. Он не смел разговаривать, только просил скорее все съесть, чтобы он мог выбросить консервную тару и не оставить следов пиршества. Сигаретки он положил в каждой камере вместе со спичками в нишу для электрической лампочки, сделанную над дверью. Он не учел только того, что скованным попарно заключенным, для того чтобы достать сигарету, надо вдвоем вскарабкаться на один табурет, приняв невероятную позу.

Баграмов и Кумов три раза срывались и чуть не падали, прежде чем добрались до закурки, которой потом делились с чисто мальчишеской радостью завоевавших приз физкультурников.

— Вот это банкет! Дай бог, не последний… — шутливо сказал Баграмов. — Нет, я думаю, все-таки вешать нас не за что.

— Говорят, пока голова не отрублена, очень удобно вешать за шею, — с сумрачным юмором отозвался Кумов.

В тюрьме послышались выкрики немцев, захлопали двери. Арестованных выводили из камер.

Их привели в помещение лагерного абвера, в просторную комнату, оставив при них лишь одного солдата с винтовкой.

Этого солдата арестованные испытали, то обращаясь к нему с просьбой о воде, то заявляя о необходимости выйти в уборную. Он обнаружил полное непонимание, хотя всячески выражал искреннюю охоту понять. Только добровольное вмешательство Костика помогло. И солдат сказал шепотом, что он тут сидит, чтобы никто не мог разговаривать. «Придет офицер, — сказал он, — тогда обратитесь к нему…»

Вошел Мартенс, который сам сводил двоих арестованных за водою и снова вышел.

— Товарищи, никаких признаний, ни полупризнаний! Все начисто отрицать, — прошептал Баграмов, чтобы все слышали. — Это борьба за жизни…

Несколько человек молча кивнули. Другие подали утвердительный знак только глазами.

— Ш-ш! — шикнул солдат. — Offiziere! — и он опасливо кивнул на стену соседней комнаты…

— Никаких имен и фамилий, — тише, чем в первый раз, шепнул Емельян.

Солдат только укоризненно посмотрел на него. Глебов толкнул Емельяна локтем и глазами указал на Любавина. Лешка заметил это движение, вспыхнул и отвернулся.

— Надо стараться только отвечать на вопросы, — довольно громко сказал Емельян.

Послышались шаги по коридору. Все замерли. Вошел Мартенс с солдатом. Вчерашнее выражение тревоги по-прежнему омрачало лицо зондерфюрера.

— Ломов Юрий, — вызвал он.

Юрка вдруг покраснел яркими пятнами и рванулся с места, но, скованный в пару с Толей Зубцовым, молча развел руками и криво усмехнулся.

Солдат, который вошел вместе с Мартенсом, отпер ключом и разъединил кандалы. Мартенс с солдатом ушли, уводя с собой Юрку.

Воцарилось еще более глухое молчание. Было ясно, что можно и говорить, что солдат не помеха, но здесь же сидел, хотя и в роли такого же арестованного, «гестаповец» Лешка Безногий. Как можно заветное, тайное говорить при нем?! Даже Барков и тот заподозрил Любавина…

В общем молчании, в тишине ожидания, все напряглось. Только отдельные тяжелые вздохи вырывались то у одного, то у другого.

День стоял жаркий. Окна в комнате были закрыты и занавешены. Духота давала себя знать. У многих по лицам струился пот, волосы слиплись от пота, который обильнее, чем от жары, выступал от волнения.

— Zu warm! [82] Жарко! — так же с тяжелым вздохом сказал караульный солдат.

— Ja, zu warm! [83] Да, жарко! — согласился Костик.

— Funf Offiziere, — шепнул солдат, указав глазами на стену соседней комнаты. Он покачал головой и неизвестно к чему добавил: — Scheisse! [84] Пять офицеров. Дерьмо!

Снова повисло молчание, прерываемое изредка глухим покашливанием да чьим-нибудь вздохом…

Через полчаса Ломова привели обратно и посадили к противоположной стене комнаты, так, что его отделяло от остальных расстояние в пять-шесть метров. Под глазами его были синяки. Он шел хромая. Видно было — его «потрепали».

Как раз посредине между Юркой и прочими сидел на стуле солдат.

Мартенс увел следующим Толю Зубцова. Кумов обратился к Юрке едва слышным шепотом.

— О чем? — спросил он.

— Большевик или нет, — так же тихо ответил Ломов.

— Еще? — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере коммунистов и комиссаров… А откуда мне знать! Они разве скажут! — развел Юрка руками, сделав наивную рожу, от вида которой несколько человек усмехнулись.

Караульный солдат напряженно переводил свой взгляд то на Ломова, то на Кумова и Баграмова. Он не мог не понять таких слов, как «большевик», «коммунист», «комиссар», но не вмешивался, не препятствовал разговору.

— Ну, ну, говори живей! — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере офицеров. Я сказал, что только больные. Потом спросили, есть ли партийная организация. А мне откуда знать! Я еще молодой, беспартийный.

Где-то хлопнула дверь.

— Tss! Offiziere! [85] Тс-с! Офицеры! — в испуге шепнул солдат.

Все умолкли и затаились. Солдат встал со своей табуретки, прошелся по комнате, осторожно выглянул в коридор и тихонько сказал:

— Weitermachen… [86] Продолжайте.

…Допрос проводился совершенно стереотипно: всех спрашивали друг о друге, обо всех остальных арестованных, о том, кто натравливал пленных на власовцев, кто организует побеги из ТБЦ-лазарета, есть ли в лагере политическая литература, партийная организация, комиссары, евреи… Били умеренно, не калечили.

Оказалось, что при допросе кроме немцев присутствует власовец, который старается задавать «язвительные» и каверзные вопросы, желая поймать арестованных на каких-нибудь противоречиях.

Баграмова вызвали под конец, так что он не успел перемолвиться только с Кумовым, которого держали дольше, чем всех остальных. Солдат вел себя по-прежнему, явно сочувствуя русским.

То, что его вызывают последним, смутило Баграмова.

Значит, его выделяют из всех остальных не случайно.

Должно быть, Тарасевич сообщил о нем как о вожаке.