Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Товарищи, осторожней! Карты в руки! — предупредил он Кумова и гостей. — Немец форлагеря бродит рядом, сейчас говорит с Балашовым.

Кострикин, нервничая, стал торопливо сдавать лежавшие на столе карты. Он считал, что беседу надо прервать немедленно. Все бестолково мяли сданные карты, напряженно прислушиваясь к голосам за окном. Кумов теперь говорил Башкатову об учете командиров не только по званиям, но по родам оружия. Инструктировал по вопросам разведки вокруг лагеря.

Балашов условно стукнул три раза в дверь.

— Гости, пора! Мой «дружок» вас торопит. У него нельзя выходить из доверия, — решительно позвал он Башкатова и его товарища.

— Спасибо, товарищ майор, что пришли. Теперь мы все, все понимаем, — на прощание растроганно пожимая Кумову руку, говорили оба приезжих.

Они суховато и неприязненно попрощались с Кострикиным и ушли в форлагерь.

— Николай Федорович, что же вы делаете?! — воскликнул Кострикин, оставшись с Кумовым. — Ну где же тут конспирация, где осторожность?! Вы же старый член партии!..

— Да будет тебе, в самом деле! — со злостью прервал Кумов. — Земля, земля под ногами горит, а вам все еще недостаточно! Ты же балтиец, моряк, комиссар! Как ты не понимаешь…

— Но ведь решение по военным вопросам секретно, а вы посторонним… — упрекнул Кострикин.

— Я ничего ни о каких решениях им не сказал. Я дал только принципиальный, теоретический, если хочешь, совет, консультацию. Молодых и неопытных, я их не мог оставить без помощи! Вы мудрите, а я себя считаю морально ответственным за этих ребят!

Нарушение Кумовым ранее принятого общего решения о том, что к приезжим на свидание выйдет один Кострикин, обсуждалось в Бюро, и Кумову вынесли порицание за нарушение конспирации. Однако упрямый майор продолжал считать себя правым.

Но в то же время сведения, которые были получены из Фулькау, всех взбудоражили.

Значит, во всех лагерях люди готовятся к бою! Время восстания близится вместе с событиями, которые развертываются на фронтах и в немецком глубоком тылу!

Постепенно оправившись от тяжелого состояния после наложения пневмоторакса, когда организм освоился с ним, Баграмов, находясь на положении больного, лишенный постоянной работы, еще до зари проснувшись, часами расхаживал по лысому пустырю за бараками, задумчиво глядя перед собою в пространство, рисуя себе возможные варианты восстания.

Оно теперь уже представлялось ему движением миллионов людей, поставленных фашистами в условия неотвратимо наступающей гибели, при которых для них восстание — лучший и самый верный выход.

Конечно, пока-то еще они сорганизуются в дивизии, в армии… Но все-таки это ведь все военные люди. Сумели же ведь тогда Ивакин и Муравьев создать «штаб прорыва» под Вязьмой и тысячи разрозненных бойцов сформировать в боевые части. Умели же смятые и разрозненные прорывом фронта советские люди, командиры и красноармейцы, воссоздать сопротивление на новых рубежах и отвлекать на себя ударные силы фашизма, направленные на Москву!

Баграмов был убежден, что Муравьев сумеет и теперь создать «штаб прорыва» — прорыва пленных из лагерей на широкий простор. Может быть, именно вот они и станут первыми отрядами Красной Армии, которые начнут операции на немецкой земле…

Неужели же не сумеют они войти стройным звеном в битвы немецких рабочих против фашизма?! Разве сейчас у них не общие интересы с немецким рабочим классом, не общий поработитель — фашизм?!

«И если немцы способны к восстанию против фашизма, то, конечно, они поймут, что смелее, самоотверженней и надежнее нас им помощников не найти!..»

«Базиль» подслушал в комендатуре секретный приказ о новом, строжайшем учете пленных офицеров и об особенно тщательном их освидетельствовании в лазарете, с тем чтобы все здоровые были переведены в течение месяца в особые офицерские лагеря.

Прежде всего это был удар по подготовке восстания: каждому из командиров уже намечалась штабом своя конкретная роль. Необходимо было спасать командиров. Но как это сделать, когда командирские звания были вписаны в три картотеки, хранившиеся в трех разных местах? При этом одна картотека была в канцелярии немцев, вторая же — в комендатуре форлагеря, в которой Бюро никак не могло добиться замены старого писарского состава на новый, проверенный.

Да и в самой канцелярии ТБЦ это стало гораздо труднее и сложнее. В прежнее время, когда в день хоронили десятки людей, было легко поменять имена и номера живых и умерших. Теперь же на кладбище вывозили по три, пять человек; бывали даже такие счастливые дни, когда в лазарете не умирало ни одного человека. Замена лагерных номеров и фамилий шла медленно. Нескольких командиров уже вызвал к себе на беседу власовский капитан, который «заботливо» их расспрашивал о здоровье.

— Если здоровым признают, пошлют в офицерский, — сочувственно говорил власовец. — Там голод. Загнешься! Я сам там был.

— Не загнулся? — спросил его Трудников, который числился командиром.

— Вот что спасло! — сказал власовец, тронув нашивку на своем рукаве.

— Это нам не подходит! — ответил Пимен Левоныч. — Умереть — так уж с чистой совестью.

— Ну, береги ее. На том свете в сталинский рай попадешь! — издевательски прошипел капитан.

Но Трудников как раз был действительно болен. Он знал, что любая проверка подтвердит, что в легких его пылает пожар после власовского побоища.

Однако же несколько командиров были уже переведены по приказу немцев в особый офицерский барак для проверки здоровья.

— Что ж, не беда, даже если отправят, — говорил Муравьев — Пусть будет связь с офицерским лагерем. Надо готовиться всюду. Только туда необходимо направить двух-трех настоящих больных, как Левоныч. Чтобы их вскоре возвратили сюда назад для доклада.

Началась проверка командиров рентгеном. При этом присутствовал непременно штабарцт. Яна Карловна делала все для того, чтобы проводить работу неспешно. Штабарцт каждый раз просматривал человек пять-шесть. При этом опять-таки были возможны кое-какие зыбкие и непрочные комбинации вроде «неполадок» в рентгеновской аппаратуре…

Но власовец, которому было поручено вызывать командиров, продолжал это делать.

Отравлено из ТБЦ в офицерские лагеря было пять человек. Эта угроза висела над многими командирами.

Шиков уже перестал называться теперь комендантом, жил с писарской командой форлагеря. Встречаясь с Балашовым, пытался с ним говорить, как с другом.

— Эх, Иван, Иван! — как-то вздохнул он. — Эх, Иван! Живем как кроты! А что по другим лагерям творится! — таинственно сказал Шиков.

— А что? — полюбопытствовал Балашов.

— Земля горит, и люди горят! Вот, почитай, — доверительно шепнул бывший комендант и дал Балашову нижечку «Люди познаются на деле». — Почитаешь — поймешь… Ведь пишут люди такое! А может, ведь это из Красной Армии, из Политуправления, присылают?!