Степан Злобин - Пропавшие без вести

Но задерживаться было не время. Вперед!..

Как она быстро растет в человеке, надежда!

Она летела над ними на крыльях. Нет, это не вьюга, это ее, Надежды, могучей человеческой силы, прекрасные белые крылья простерлись в полях…

Глубокий снег лежал всюду, вьюга крутила и трепала ветхую одежонку, но Надежда неслась впереди и влекла беглецов. Их оказалось не двое, а трое: еще один пленный сержант заметил их молчаливый сговор и решил бежать с ними. В первый миг они испугались этой фигуры, возникшей из вьюги, но узнали его. Они на заводе работали вместе и в бараке спали почти рядом. Кроме последних двух цифр совпадали и их номера… Незваный товарищ, он был верным спутником и так же крепко, как Коваленков, подхватил Ивана, когда тот ослаб. Вдвоем они дотащили его почти уже утром до просторного сарая, стоявшего несколько в стороне от большого помещичьего дома.

Глубоко зарывшись в снопы необмолоченного овса, сверху укрывшись снопами, они согревались теплом друг друга и ждали ночи, слушая звуки Германии, явно уже побежденной, но еще не сдавшейся…

А вдали уже надвигалась Красная Армия. Днем стала слышна канонада. В воздухе и на дорогах со всех сторон ревели, гудели и стрекотали моторы.

Ночью, оставив Ивана лежать, его спутники двинулись на разведку. Несколько часов он, ослабевший, лежал один, слушая шорох соломы, порывы ветра, гуденье машин и отдаленные раскаты взрывов…

Друзья вернулись к нему с запасами пищи — они принесли несколько штук ободранных кроликов. Огонь разводить было немыслимо, и приходилось есть мясо сырым, разжевывая его с овсяными зернами.

Товарищи рассказали, что в двух километрах отсюда, невдалеке от шоссе, лежит большая деревня, но где в ней можно укрыться, им разведать пока еще не удалось. Немного поспали. Часа два спустя в животе у Ивана поднялись такие отчаянные боли, что он готов был кричать и кусал себе губы. Боль шла схватками — отпускала и вдруг начиналась опять… Товарищи спали. Иван кусал себе губы.

Они проснулись, когда уже рассвело, и решили лежать весь день, до ночи, здесь, в укрытом от ветра и от людских глаз убежище. С дороги, по которой их гнали полтора суток назад, доносились голоса фашистской Германии, начинавшей впадать в последнюю, агоническую панику.

По звукам, которые долетали с шоссе, можно было угадывать, что там творится. Колонны автомобилей мчатся на запад, увозя продовольствие, машины, станки, горы домашнего скарба. Машину, которая остановилась для смены лопнувшего баллона или из-за другой неисправности, толпы владельцев других машин безжалостно опрокидывают в кювет… Семья, чьи вещи лежали на этой машине, бьется в истерике, но когда тронулась дальше колонна, люди спохватываются, бегут за чужими автомобилями, с мольбой простирая руки.

Однако никто не сажает — всем не до них… Тяжелые мчащиеся грузовики не останавливаются даже тогда, когда раздавили пешехода.

Стороной от шоссе, полями, спотыкаясь о мерзлые борозды прошлогодней пашни, бредут пешеходы, шатаясь, поддерживая друг друга, занесенные снегом, издрогшие в легких пальтишках, таща за руки замученных малолеток детей…

И вдруг затор на дороге, все стало, нагромоздилось, и на густое скопление машин и людей у переправы рушатся авиабомбы…

Так было у нас, а теперь так у них… Бегут из домов, бегут… Если представить себе реально эту картину, она разбудит простую человеческую жалость. Однако, если сейчас кто-то из этих несчастных, покинувших кров, бездомных путников набредет на сарай, где укрылись беглые смертники, он их не станет жалеть, он тотчас поднимет тревогу, и какой-нибудь господин из тех, что едут на запад, лихо разрядит в них свой парабеллум, чтобы потом хвастливо рассказывать, как он убил троих коммунистов, успевших проникнуть в тыл… Впрочем, может быть, это будет пятнадцатилетний звереныш, мальчишка-гимназист с деревянной нацистской выправкой бедного мозга…

По грохоту и железному лязгу, который внезапно навалился, заглушая гудки машин, рокот автомобильных моторов и крики людей на дороге, можно было понять, что вдоль шоссе проходит колонна танков. Лязг и грохот, нарастая и удаляясь, шел с запада на восток: издыхающий рейх еще перебрасывал с запада запоздалые иссякающие резервы, он еще огрызался… Да неужели же еще и здесь они будут сопротивляться?! И в эту пору, в эти часы, приходилось лежать без движения, без дела, а как было бы здорово забросать эти танки бутылками с зажигательной смесью!..

Танки отгрохотали своей стальной тяжестью, и вот снова послышались крики людей, гудки и отдельные выстрелы автоматов — и все это на фоне равномерного, с каждым часом растущего, словно подземного гула, означавшего приближение фронта…

Смеркалось, и наступала ночь.

На востоке вставало мерцающее, дрожащее зарево, поднимаясь все выше по горизонту.

— Ребята, ребята! Вот бы сейчас нам хоть по ручному пулеметику в руки — вот бы наделали каши у них на дороге, а! — подал голос сержант.

— Уходят на запад, проклятые. Там все-таки родственники у них — Америка, англичане… Бегут от наших, собаки! — переговаривались беглецы.

— А ведь успеем, товарищи. Ей-богу, успеем подраться!

— Дня через три доберемся до наших!

— Нашим сейчас хорошо бы сбросить наперерез им десант…

— Небось догадаются, если надо! Думаешь, нашей разведки тут нет на дорогах?!

— Ишь сволочи, драпают! Сколько же их?!

— Ну, товарищи, пора подниматься. Иван, ты сумеешь идти? — сказал Николай.

Закусив на дорогу еще кусками сырого кролика и овсом, они тронулись в путь по снежной целине. Но не далее двух километров боль в животе повалила Балашова прямо в открытом поле на снег.

— Идите одни. Я больше никак не могу, — сказал он, скрипнув зубами, чувствуя чуть ли не б о льшую боль, чем от ударов по животу гестаповского следователя.

— Замерзнешь в поле! Хоть бы остался в сарае, где мы лежали, — предостерег Коваленков.

— Как разыщем какое-нибудь укрытие, так вернемся, — нетерпеливо сказал его спутник. — Пошли!

Балашов остался один на снегу, ничем не прикрытый от стужи, ветра и человеческих глаз. На рассвете он увидал какую-то кучу и пополз под ее укрытие, думая, что это стожок. Едва заметными движениями, боясь стряхнуть с себя снег, который сейчас его облепил, как маскировочный халат, подобрался ближе и обнаружил, что это лишь куча камней…

Невдалеке Иван разглядел лесок, с другой стороны — деревню. Возле деревни проходила дорога. Теперь уже Балашов не только слышал — он видел, как катились машины. Они шли колоннами или в одиночку, иногда останавливались, и тогда раздавались гудки, гудки, гудки, чиханье моторов, громкая брань. Шагала без строя усталой, нескладной вереницей пехота… Балашов припомнил, что в начале войны немецкая пехота часто ездила на машинах, чем вызывала зависть наших бойцов. Теперь солдаты шли спотыкаясь, медлительные, замученные, вразброд. Иногда с трезвоном проезжали вереницы велосипедистов…