Александр Васильев - В начале дня

Тамара залюбовалась закатом.

— Какой чудесный вечер! Правда, Петя?

— Правда, моя звездочка, правда!

— Мы теперь часто будем приходить сюда?

— Конечно, будем.

Она хотела сказать ему о своих радостных предчувствиях, но передумала. Пусть и у нее будут секреты! К тому же об этом еще рано говорить.

Сон вдруг оборвался. Что-то гудело, трещало, разламывалось. Тамара с неохотой открыла глаза.

— Ты уже уходишь?

Петр одевался, как всегда быстро. Рывком затянул ремень, проверил, заряжен ли пистолет. В сумерках его лицо показалось серым, скулы заострились.

— Подожди, ты же ничего не ел.

— Я еще вернусь, — крикнул он с порога.

Тамара посмотрела на часы. «Так рано? Еще четырех нет…» Она замерла: за окном послышался резкий свистящий звук. Свист перешел в шелест, и тут же оглушительно грохнуло, распахнулась балконная дверь, жалобно задребезжали, посыпались стекла.

Тамара испуганно присела. Вдруг вспомнились слова лектора, проводившего недавно в клубе занятия для командирских жен: «При взрыве нужно ложиться на землю». Она легла, уткнувшись носом в пол и прислушиваясь к зловещему свисту и клекоту. Взрывы грохотали справа, слева, вокруг. Потом сразу все стихло. Только где-то в стороне границы, слышались винтовочные выстрелы.

— Что они там, свесились, что ли? — раздался возмущенный голос Леры. — Это же прямое нарушение договора. Смотри, пожар!

Тамара поднялась, вместе с Лерой выбежала на балкон. Справа, в стороне вокзала, за домами бушевало пламя, в небе клубился густой, черный дым. Ветер донес запах нефти.

— Цистерны горят, — догадалась Тамара.

— Так это же им везли! — Лера в нетерпении даже приподнялась на носки. — Ничего не понимаю.

Из подъезда, застегивая на ходу гимнастерку, выскочил Патарыкин, побежал к заставе.

Выстрелы у моста не умолкали. Иногда в их нестройное пощелкивание машинной строчкой врывалась пулеметная очередь. Тамара, напрягая зрение, пыталась рассмотреть, что творится на берегу. Лера сбегала к себе, принесла театральный бинокль. «На набережной спокойно, никого нет. Будка, как стояла, так и стоит». Берег Сана был пустынным, даже часовые у моста и те куда-то скрылись. А выстрелы продолжались. Было непонятно, кто стреляет и откуда…

Пришла еще одна соседка, с первого этажа — жена ветеринарного фельдшера, растрепанная, в халате, в шлепанцах на босу ногу. «Мой только что прибегал, — сообщила она, — сказал, что Москва Берлину по телефону уже предъявила ноту. Гитлер извинился, обещал наказать виновных. Сейчас все кончится».

Женщины успокоились, пошли на кухню готовить мужьям завтрак. Теперь их почему-то не волновали ни рокот пролетавших в небе самолетов, ни шальной вой пожарных машин. Лера сказала, что год назад здесь было похлеще, когда взорвался артиллерийский склад, снаряды рвались чуть ли не целый день.

Они уже шутили, смеялись. Но на сердце у Тамары было неспокойно. «Скорее бы вернулся Петр!» — думала она.

Он прибежал возбужденный, взъерошенный, но веселый. На носу у него блестели капли пота.

— Я на минутку, — предупредил он. Посмотрел на яичницу с ветчиной, с досадой прищелкнул языком. — Подлецы, поесть не дадут!

Достал из ящика стола гранаты, сунул в карман. Попросил помочь ему снять со шкафа диски для автомата. Она сняла, уложила в коробку, вышла с ним на лестничную площадку.

— Вот, я понимаю, жена пограничника! — сказал он и уткнулся ей в плечо. Постоял так молча, держа в одной руке диски, другой ощупью, как во сне, гладил ее по волосам.

— Петр Семенович! — закричали снизу. — Скорее!

Он спустился на вторую площадку, посмотрел вверх и, сняв фуражку, помахал. У нее защемило сердце.

— Я буду ждать! — крикнула она.

— Жди! — донеслось до нее снизу.

Тамара побежала на балкон, чтобы еще раз посмотреть на него, но за углом соседнего дома раздался новый взрыв. В воздух полетела черепица — снарядом разворотило крышу, улицу заволокло облако красной пыли. Внизу послышались стоны и плач. Тонким голосом кто-то истошно кричал:

— Мамочка, вставай, фашисты идут!

Облако растаяло, и она увидела их.

Гитлеровцы шли по середине моста, плотной серо-зеленой массой. В бинокль можно было различить, что они шли с интервалами, пригнувшись и втянув головы в плечи. Тускло поблескивало железо — каски, автоматы, бляхи на поясах. Все вокруг будто замерло, затаило дыхание, наблюдая за этой массой, которая выдавливалась с того берега, как паста из тюбика, и, медленно заполняя горловину моста, приближалась к белой черте.

Грянул винтовочный залп. Немцы остановились, потом с криками ринулись вперед. Теперь Тамара увидела и наших. Небольшая группа бойцов в зеленых фуражках, сверкая на солнце штыками, двинулась навстречу немцам. Они сошлись, завязалась схватка.

Победно горланя, немцы продвигались вперед. В их серой массе постепенно, одна за другой, тонули фуражки пограничников. Падали и немцы. Но задние давили на передних, и те бежали по телам упавших, не щадя ни чужих, ни своих.

И вдруг откуда-то слева застрочил пулемет. Его бодрый, отчаянный голос сразу выделился из окружающего воя и свиста. Немцы, уже выбежавшие на наш берег — их было не больше десятка, — бросились врассыпную. А те, что были на мосту, повернули обратно. Пулеметные очереди неудержимо гнали их назад, укладывали на доски, сбрасывали в воду. Серо-зеленая масса быстро таяла, втягивалась обратно с моста на тот берег. А пулемет все строчил.

Тамара услышала как грянуло «Ура!». И ей тоже захотелось закричать от радости и броситься туда, где бьются наши, где, может быть, сейчас и ее Петя.

Но почему она не видела его?

Сверкнул огонь, горячая волна ударила в грудь. Чьи-то руки подхватили ее обмякшее, беспомощное тело и понесли. «Зачем же меня уносят? — мелькнула последняя мысль. — Ведь я обещала его ждать…»

Обстановка в квартире, чистенькой, с белыми стенами, очень скромная — недаром, едва переступив порог, я вспоминаю почему-то больничную палату. Говорят, что первое впечатление самое сильное, и от него, как от печки, надо начинать. А начинать трудно.

Да, трудно: я должен рассказать о двух женщинах, судьба которых переломилась тогда, в то страшное утро.

— Разве мы жили бы так, как живем сейчас, — говорит, заметив мой взгляд, Тамара Викторовна.

— А что? — бодро отвечаю я. — Живете вы в новом доме, в центре Ростова, в хорошей светлой комнате.

— Да я не об этом говорю. Комната хорошая, ну, обстановка еще пока бедноватая — это не беда, дело наживное. Хуже — здоровье слабое — и у меня, и у Леночки. А главное, — Тамара Викторовна показывает глазами на портрет на стене, — его нет с нами. Вот уже двадцать восьмой год пошел. Подумать только: двадцать восьмой! А мы жили с ним всего шесть месяцев. Гора, а под ней маленькая песчинка счастья. И какого счастья…