Олег Селянкин - Будни войны

Наконец все документы оказались готовы, сухой паек на время нахождения в пути получен, и майор Исаев пошел на вокзал, где ему предстояло сесть в поезд. Впервые за три года войны он поедет вдогон за фронтом, сначала поездом, а потом автомашиной! А раньше поспешал неизменно пехом, пехом…

На вокзале — маленьком и невзрачном, каких полно на любой государственной железной дороге, — в толпе гражданских людей увидел и военных. Как в нашей армейской, так и в форме Войска Польского. Большинство из них были с автоматами, прочие — с карабинами и винтовками. Наличие оружия легко объяснимо: по ночам еще бесчинствуют банды националистов, лишая людей жизни за любую вину и даже без нее. Только у майора Исаева фактически нет оружия: к его пистолету, оттягивающему поясной ремень, не выдали ни одной обоймы с патронами; дескать, это вы согласно приказу от такого-то числа получите в своей части. И опять невольно нарождаются вопросы, оскорбляющие человеческое достоинство уже одним своим появлением: вину сняли, из-под стражи освободили, но действуете по пословице, что береженого и бог бережет? Действительно, есть такой приказ, на который ссылаются, или это самое обыкновенное вранье одного из мелких начальников, оберегающих свой устоявшийся покой?

Невольно майор Исаев обратил внимание и на то, что у наших военных (почти у всех!) на груди поблескивали орден или медаль. Кое у кого то и другое можно было увидеть. И еще нашивки: желтая — за тяжелое и красная — за легкое ранение.

На гимнастерке майора Исаева нет ничего, она непорочно чиста: за сердечные приступы нашивок не полагается.

И сразу вновь народилась волна брезгливой ненависти к Мышкину…

Пока ожидал отправления своего поезда, с запада пришел встречный. Из его вагонов степенно или торопливо вышли обыкновенные люди. В гражданском или военном. Но два человека, которые еле тащили свои чемоданы, руганью подбадривая друг друга, сразу привлекли к себе внимание майора Исаева, еще больше растревожили его душу. И в нещадно скрипящем вагоне, стены и крыша которого были прошиты многими пулеметными и автоматными очередями, сидя у окна и вроде бы равнодушно скользя глазами по всему, что проплывало мимо, он думал об одном: неужели в тюрьме один из дезертиров правду говорил, что для кого война сплошные страдания и лишения, а кому — богатства неисчислимые и в придачу все радости жизни? Сразу же невольно вспомнилось и то, что в Ленинграде, когда в жесточайшей блокаде люди от голода умирали тысячами в день, кое-кто на ворованные хлебные пайки выменивал серебро, золото и бриллианты разные. Всплыл в памяти и тот спекулянт, который в камере плакался, что лично у него от его торговых операций разве прибыль? Гроши несчастные и пятнадцать лет тюрьмы с конфискацией всего имущества — вот и все, что он нажил трудом своим, подобным каторжному! Между прочим, Комбат, почему, если были нажиты лишь считанные копейки, конфискуется все имущество? Вот если бы конфискация касалась и лет отсидки, определенных судом, — это всегда с нашим превеликим удовольствием!.. Нет, не коммерция у него была, не коммерция. Одна видимость ее, А вот один человек — фамилию его называть не будем, договорились? — был до мозга костей коммерсант! Он, когда его после ранения отпустили на недельную побывку домой, прихватил из Германии не счесть сколько коробочек с иглами для швейных машин. Велик ли груз? Так наши бабы словно с ума враз посходили, они мигом его товар расхватали. Не то чтобы жаловаться кому-то на коммерсанта за спекуляцию, они ему еще и в пояс кланялись, они истово молились за здоровье его, своего благодетеля!

Хотя тот человек за иглу всего-то по рублевке и брал, все равно за считанные дни миллион нажил! Может, и поболе…

Это и другое подобное вспомнил майор Исаев, сидя у окна подрагивающего, скрипящего и стонущего вагона. И сразу, словно испугавшись, стал торопливо уверять себя, что таких подлых людишек — считанные единицы. Действительно, разве в его роте могло свить себе гнездо подобное? Да что там рота, во всей их бригаде ни одного подлеца не было!

Хотя Акулишин, пожалуй, на всякую гадость мог оказаться способен…

И моментально, вызванные воспоминаниями, бесшумно заскользили перед глазами Павел Петрович, Юван, Перминов, Юрий Данилович, Карпуша, Зелинский… Даже Пират, умильно виляющий хвостом, мелькнул где-то на втором плане!

А за окном вагона проплывает земля точь-в-точь такая, какая сейчас уже за спиной у него, вновь майора Дмитрия Исаева. Эта земля уже польская. Местами тоже корявая от множества воронок от бомб и снарядов, на ней, как и на родной советской, тоже изрезанной извилинами окопов и противотанковых рвов, кое-где ржавеют искореженные орудия и танки. Больше — фашистские, с черными крестами на броне.

И люди на станциях в этом вагоне внешне похожи на оставшихся по ту сторону нашей государственной границы! И вообще все и всё здесь очень похоже на родное, привычное, и в то же время…

Железнодорожные станции, городки и поселки, мимо которых проползал поезд, здесь война вроде бы почти пощадила. Да и люди тут не так отощали и обносились, как в Белоруссии. Ишь, вон тот явный куркуль-хуторянин, что сидит напротив, вообще не смотрит на окружающих людей, для него их словно нет вовсе; он знай себе достает и достает из пузатой торбы вареные картофелины, раскладывает это богатство на маленьком столике, будто прилепившемся под окном вагона. И вот уже весь столик завален картошкой! А этому куркулю все мало: он опять лезет рукой на самое дно заметно отощавшей торбы, извлекает оттуда шесть куриных яиц. Куда же их положить? И он громоздит картофелины одна на другую. Наконец с довольным видом оглядывает столик и говорит майору Исаеву, улыбаясь одновременно ласково, доброжелательно и почему-то с нотками виноватости в голосе:

— Проше пана майора…

Майор Исаев растерян: а что к тому, что уже есть на столике, может добавить он? Селедку, покрасневшую будто от стыда за свою давнюю и чрезмерную соленость? Буханку ржаного хлеба, который уже завтра каменно затвердеет? Или початую пачку горохового концентрата?

Тем временем уже другой поляк к богатству, дразнившему со столика, добавил кусочек сала, третий — вареную курицу, а еще кто-то — и бутылку мутноватого самогона. Кроме майора Исаева, семь человек ехало в этом купе. И каждый из них что-то свое вложил в общий котел, разными голосами, с добрыми улыбками и без них все семь дружно сказали:

— Просим пана майора.

Первым побуждением было — гордо отказаться от предложенной еды: он — советский офицер, а не побирушка какая! Но не успел бросить резких слов: вдруг понял, что не его лично, майора Исаева, а офицера Советской Армии, турнувшей отсюда гитлеровцев, приглашают к столу эти люди. И он, уже не стыдясь, как и предлагалось ему, подсел вплотную к столику, предварительно выложив на него все, что было дано ему на дорогу.