Владимир Соколовский - Мурашов

— Ладно, садись. Поедем дальше и посмотрим еще.

— Может, он где-то здесь и слушает нас?

— Тогда ты нашел бы его по запаху. Он сейчас вонючий со страху. — Водитель захохотал и пулеметчик подсмеялся ему вслед. — Все-таки никак не выводятся эти бродяги. А ведь ты мог его и уложить насмерть, Ион? Тогда он мертвый.

— Нет, я знаю, когда попадаю.

— А, черт с ним! Пусть бредет в город и молится своему богу. Или идет в степь. Далеко ему все равно не уйти.

Пулеметчик подбежал к мотоциклу, бухнулся в коляску. Машина ревнула, взвыла, трогаясь, и умчалась вдаль.

Мурашов, после того, как они уехали, полчаса еще лежал на месте, опоминаясь и обдумывая положение. Вот так! Не пройдешь, не проедешь. Предыдущая ночь, когда их выбрасывали, была темная, легкий Як-6 протарахтел маленькими моторами далеко на запад, огибая место прыжка, а затем нешумно скользил с большой высоты, чтобы не засечь себя и не дать врагу повода для тревоги. После прыжка им предстояло встретиться, закопать парашюты, надежно спрятать снаряжение, рацию и идти на места явок. Имелся и вариант: если попадется надежное укрытие, Гриша остается там и ждет Мурашова, тот отправляется в город один. Приходилось быть осторожным: радист не знал по-молдавски.

Сам капитан приземлился удачно, на утоптанном пыльном плато, видно, овечьем выгоне, покружил по нему, вглядываясь, вслушиваясь в темноту, даже крикнул несколько раз и помигал фонариком. Гриша не откликался, не подходил, не давал знака. Тогда Мурашов двинулся в путь один. Он пересек выгон в южном направлении, на конце его закопал саперной лопаткой парашют, прошел по меже большое кукурузное поле — и к началу рассвета был уже на окраине городка. На счастье, ему удалось избежать патрулей. Только мысли об исчезнувшем радисте не давали покоя.

Мурашов, командир стрелкового батальона, кадровый офицер довоенной выпечки, попал в армейскую разведку случайно, без всяких собственных на то намерений. Армия, в которой он находился, воевала на Ленинградском фронте, в местности лесистой, холмистой, болотистой, изборожденной речками, довольно густо населенной. После прорыва блокады ее отвели в тыл, пополнили, доукомплектовали, отвезли эшелонами на новое направление, определили задачу… И первый вопрос, который встал перед командованием, — отсутствие данных о местности, лежащей в полосе вероятного наступления. Только аэросъемка. Однако она не дает точных данных даже о рельефе, не говоря уж о дислокации, численности, вооружении противника. За то недолгое время, когда Бессарабия находилась в составе Советского Союза, провернуть огромную работу по топографической съемке местности оказалось, разумеется, невозможно. Старые карты были больших масштабов, очень приблизительные. В Красную Армию бессарабцев не брали, — страна долго находилась под пятой королевской Румынии, среди мобилизованных могли оказаться всякие люди. Конечно, искали людей из подлежащих освобождению районов, однако если и находили — что они могли сказать? Попробуй угадай, что теперь происходит в местах, давно тобой покинутых. Главные источники сведений — партизанские отряды — базировались главным образом в кедровых, лесистых местах.

В сложившейся обстановке разведотделы армий, управления фронтов делали, что могли: формировали группы, готовили отдельных агентов, засылали их самолетом, проводили через войска. Кто-то уходил и пропадал вообще, иные перед гибелью или перед тем, как быть схваченными, успевали передать одну-две-три шифровки, кто-то, сломившись, вступал в хитрую и сложную радиоигру по разработкам опытнейших мастеров абвера, кому-то удавалось оседать прочно, давать точную, конкретную, по-настоящему нужную информацию… И все-таки обстановку нельзя было назвать обычной — поиск разведданных, нащупывание противника шли необыкновенно тяжело, с буксовкой и потерями. Хоть по первичным данным и не казалась эта местность особенно сложной в стратегическом и географическом отношениях. Была линия фронта — как обычно, многоэшелонная, отлично укрепленная, — однако брали и не такие. Среди войск много румын, самих бессарабцев. В степи — то хутора, то села в виноградниках, густые кусты по берегам речушек. Преврати любое из этих сел в мощнейший очаг обороны — все равно для наступающей, катящейся в едином порыве на запад армии он не станет серьезным препятствием: потерзает, потерзает она его, обтечет — и дальше, а остальное додолбят штурмовики и бомбардировщики; завершит же все маршевый батальон из резерва, с приданной батареей небольших пушчонок.

И все равно — перед наступлением врага надо прощупать, знать, кто и что стоит перед тобой, где придется идти. Потому что огромную страну надо еще пройти, пройти с боями. Пройти быстрее, с наименьшими потерями, с наибольшим успехом, ибо от этого зависит и жизнь людей, и судьба самой армии, судьба ее корпусов, дивизий, полков, множества поддерживающих и обеспечивающих частей. Огромный, отлаженный механизм, чудовищные массы народа приходят в движение и — идут, сметая все, или гибнут, рассеиваются в страхе и панике. И нет командира, какого бы ранга он ни был, который не нервничал перед наступлением, не терзал беспрерывно разведку: сведений! сведений!

Каждому, от командующего фронтом до ротного, взводного, страшно наступать вслепую — боязнь неизвестности, больших потерь, невыполнения боевого приказа.

Давно затих стук мотоциклетного мотора, лишь столб света от его фары продолжал двигаться за горизонтом. Процокал невдалеке копытами парный конный патруль. Мурашов пополз обратно. Когда уставал, делал короткие пробежки и снова падал на землю. Пошел, называется… Куда? Через всю страну. Только затем, чтобы появиться в разведотделе, глянуть в глаза Лялину, сказать: не обессудьте, ничего я не сделал и радиста потерял… Какое ему дело до того, как тебе было трудно, какие перенес опасности, чтобы вернуться? И не надо храбриться, как храбрился до вылета: ну подумаешь, мол, если не получится, — это не моя работа, отправляйте обратно на передовую, буду там снова делать то, к чему привык! Батальон, должность комбата отодвинулись далеко, стали какими-то не очень реальными даже, как и вся фронтовая обстановка: стреляют там, бомбят, могут убить каждый момент — это да, однако в блиндаже можно стоять в полный рост и говорить во весь голос; ординарец сообразит поесть; есть люди, компания которых тебе приятна, и с ними можно всегда пообщаться. Ты не один…

По сложной кривой, далеко обогнув глиняные разработки, Мурашов под утро выбрался к городу — как раз туда, к тем развалинам, где ютилась семья старого цыгана. Затаился и пролежал целый день в какой-то яме. Одурь, голод, жажда сморили его. Особенно мучила жажда, Из ямы виднелась близкая окраина, там возле дома стоял колодец, однако Мурашов не мог почему-то заставить себя пойти к нему и напиться. Окликнул возившегося в черной земле цыганенка, испугав его; мальчишка убежал, а капитан снова осел на дно бывшей землянки. Сидел, вытянув ноги, привалясь к стенке. Потом кто-то завозился рядом, и крошечное, остренькое смуглое лицо показалось сверху. Пацан что-то гортанно сказал на чудном молдавско-цыганском диалекте — Мурашов не разобрал смысла слов и прохрипел по-молдавски: «Пить! Принеси воды…» Цыганенок принес воды в черепушке; Мурашов выпил и слабо улыбнулся. Мальчик исчез. Вечером, когда вернулись дед с бабкой, он привел их к яме, в которой сидел Мурашов. Бабка охала, причитала, видно, боялась пришельца, больше всего — что он дезертир или бежавший преступник, что его станут искать и потревожат их непрочное существование. По ее словам, обращенным к мужу, капитан понял: она уговаривает деда скорее убить его и закопать, чтобы избежать беды. Старик колебался; затем, оттолкнув старую цыганку, полез в яму. Ощупал свитку Мурашова, оценил лежащую рядом баранью шапку. Капитан подобрался, решив про себя так: если дед замахнется или бросится на него, он вцепится ему в шею и задушит. Силу своих рук и пальцев он знал, из них не вырваться даже молодому, здоровому. Вода, принесенная днем цыганенком, сильно подбодрила его.