Владимир Соколовский - Мурашов

Так — бок о бок — прожили они несколько суток. Мурашов выкопал укрытие на случай внезапной облавы, подобрал плошку для еды. По вечерам цыган приползал к нему, они выбирались на небольшой холмик, жевали остатки раздобытой за день пищи и молчали или тихо разговаривали. Луна, если она была, высвечивала их костистые горбоносые лица, дующий низом ветер уносил в сторону степи рваный дым от стариковой трубки. Бегали, попискивая, мыши. Старик вздыхал, он казался вечерами очень старым. «Мне семьдесят седьмой год, — ворчал он. — Война, молодым нет места на свете, а я никак не могу умереть. Михай, Михай, чавэлэ…» — сипел он о спящем рядом с бабкой внуке. «Еще живи, мош, — посмеивался над ним Мурашов. — Вон сколько в тебе силы: целый день на ногах да на жаре — это ведь надо выдержать, не шутка!» «Видишь? — дед горделиво сжимал кулак. — Когда-то я убивал им лошадь. В целом таборе не было цыгана сильнее меня. Меня любили и румынки, и венгерки, и молдаванки. Я украл и продал много коней, и никто не мог догнать меня и убить. Я только два раза сидел в тюрьме. А теперь табора нет, и Михай даже не знает толком, как заседлать впервые степную лошадь. Он способный, живой мальчик, Но кто, где ему покажет, научит?»

Капитан Мурашов сидел рядом и вполуха слушал скрипотню старого цыгана. Ему самому было двадцать девять лет, а отцу полгода назад, зимою, исполнилось бы пятьдесят семь, если бы не помер в день своего рождения прямо за станком, от мгновенного сердечного паралича, вызванного усталостью и дистрофией.

Цыган хвастался своей прошлой жизнью; по его рассказам выходило, что не было на свете преступления, какое он не совершал. Убийства, кражи, обманы, насилия… Но поскольку делалось это просто, на виду, обыденно, даже с удалью, то и само понятие преступного как-то терялось, смывалось, преступление переставало быть чем-то страшным, мрачным, таинственным и чуждым человеческой природе. Мало ли чего не бывает в степи, при вольной жизни и вольных нравах! — так следовало понимать слова старика. Впрочем, может быть, все и было гораздо страшнее, чем он говорит. Да даже наверняка так.

В гражданской, далекой жизни самого Мурашова существовал период, когда он был близок к блатным. Вначале он просто дружил со своими сверстниками-товарищами по бараку, где жил, улице, где бегал, школе, где учился. Это уже после, годам к пятнадцати, ребята начали резко делиться на группы, и стало более или менее понятно, что кого ждет. Что этот, например, будет заводским рабочим, этот собирается идти в техникум, этот — в аэроклуб, тот — в командирское училище или в армию… Часть же парней — небольшая, конечно, — откололась сразу, сбилась в свою кучку, и прошел слух, что они воруют. Иногда они появлялись на улице вместе, хмельные, со своими девками, гитарами, чечеткой, — горделиво так показывали свою веселую жизнь. Их и боялись, и посмеивались над ними, но как-то робко, храня дистанцию, чтобы не пырнули ненароком. Чего им стоит, шпане! Время от времени по слободе проносился слух: такого-то и такого-то «замели», их матери выли в коридорах, подъездах бараков, пускали слухи про уголовный розыск, следователей, затем был суд, набивался полный зал любопытных, — и долго еще поселок гудел, переживая это событие. Парнишки, кое-кто из девок уходили в заключение, на их место являлись другие, кого-то забывали начисто, кто-то, отбыв свое, приходил обратно, и к нему тянулись жадные, любопытные взгляды ребятни…

Как-то Пашка Мурашов, учась в шестом, ходил в октябрьские праздники на утренник в клуб, и потом, выйдя из клуба, двинулся к стоящим на дворе поленницам: там в дровах спрятан был отнятый у четвероклассника поджиг — плотно одетая на деревянную ручку медная трубка с расплющенным на одной стороне концом. Туда ссыпалась соскобленная со спичек селитра, плотно утрамбовывалась загнутым гвоздем, затем тот же гвоздь с надетой на загнутый конец резинкой выставлялся из трубки, — для выстрела требовалось только, вытянув руку, стукнуть по чему-нибудь твердому. Пашка шел за этим оружием, как вдруг увидал между поленницами лежащего мужика, и над ним — двух знакомых пацанов из ихней школы: Баку из соседнего шестого и Сашку Чуню из седьмого. На Пашкин оклик они обернулись, шарахнулись, и он увидал их искореженные страхом лица. Узнав его, они вернулись на прежнее место и снова склонились над раскинувшимся телом. Пашка узнал в мужике печника дядю Парфена Заболотных, из соседнего барака. Он был пьяный. Ребята шарились у него в карманах, доставали деньги. Закончив это дело и спрятав деньги под телогрейки, они повернулись к стоящему поодаль Пашке.

— Мураш, трояк надо? — весело спросил Вака.

— Обойдется и так! — процедил Чуня и показал Мурашову кулак. — Смертью пахнет, понял? Убьем, если что!

Он мог и не говорить это: ябедничество считалось в поселке самым тяжелым грехом в ребячьей среде, и доля тех, кто «сучил», была очень жалкая: как тени, существовали они, вне всяких игр и компаний, вечно битые. А Пашка был в доску свой, уличный, они и не думали его бояться и грозили просто так, на всякий случай, а скорей всего, это и не угроза была, а вид хвастовства перед другим своей удачей и удалью. Они прошли, и Пашка поплелся за ними, потом отстал. Он был жестокий пацан, как и все его уличные друзья, и ему не было жалко дядю Парфена; ну и черт с ним, пускай знает, как напиваться до смерти! — но картина совершающейся на глазах пакости надолго удивила и запомнилась: бессильное тело, раскрытый рот на багровом оплывшем лице, шарящие по карманам и запазухам быстрые руки, перекошенные рожи воров… Вака и Чуня как сообщники подмигивали ему при встречах, однако он сторонился их компании. Потом они ушли из школы, и оба стали блатными. Одного перед войной — пронесся слух — убили в лагере; затерялся и след другого.

И еще был случай, когда Павел уже работал на заводе, в кузнечном, месяца за три перед армией. Получил зарплату, пришел домой, умылся, отдал матери половину денег — «Ша, мамка, хватит, дай погулять перед службой!» — сколько-то отвалил, как обещал, сестре на туфли, сколько-то младшему брату, остальные оставил себе. Оделся, покрасовался перед большим зеркалом: белая рубашка в голубую полоску, джемпер без рукавов, брюки-клеш с напуском, желтые штиблеты, кепка-бобочка над косой челкой — и остался доволен: гулять можно! У отца в тот день тоже была получка, они распили вдвоем четвертинку, и Пашка отправился на трамвае в город. Пошатался по саду, глазея на девчонок и длинно сплевывая. Перед тоннельчиком, ведущим в кассу кинотеатра, встретил вдруг трех знакомых — своих, поселковских ребят: Петю Бобика, Ваню Фикса и Сэра. Они сами подошли к нему, заговорили просто, дружелюбно, и Пашка возгордился: как же, такие люди держатся с ним, словно с равным! Парни эти всегда ходили стайкой, отлично одевались, работали столярами в стройцехе. Это считалось чистой работой. И все-таки было в их компании такое, что удаляло ее от других: снисходительный, со смешками, разговор, щегольство, отстраненность от поселковых дел. Они чаще пропадали в городе, на танцплощадке появлялись с незнакомыми девушками, не ввязывались в драки, — но и на них боялись налетать. Пашка однажды видел, как невысокий, худенький Ваня свалил здорового, на голову выше его, парня: тот стоял среди друзей под деревьями у танцевальной веранды, Ваня подошел, что-то сказал, коротко усмехнулся и — ударил. Парень сразу упал, друзья его разбежались, Фикс же, как ни в чем не бывало, проследовал на веранду, к Сэру, Бобику, к приехавшим с ними городским девочкам. Сила была за этой компанией — ее уважали и боялись. Пашка Мурашов не был близок к троице, они никого не подпускали к себе, и ему польстило обращение запросто у кинотеатра.