Игорь Моисеенко - Сектор обстрела

— Часы у тебя есть? — спросил Маслевича.

Тот кивнул головой.

— Через полчасика скажешь. Надо будет ремень попустить. Хоб*? * (на фарси: хобасти — хорошо)

Маслевич снова кивнул и заерзал в попытке устроиться поудобнее. Сержант впопыхах усадил его прямо на острый камень. Теперь он давил Маслевичу в бедро.

"Ну, раз кочерыжится — все будет в ажуре", — отметил про себя Богдан.

— Ну, держись. Щас полегчает. А я тут, пока что, с этими суками перечирикаю.

Он вытащил из-под солдата булыжник и швырнул его за бруствер. Машинально Белоград проследил за полетом камня и чуть не выпрыгнул следом. Булыжник пролетел метров десять, ударился о валун и укатился куда-то вниз. Но то, что сержант увидел дальше, заставило его похолодеть, несмотря на жару. В сотне метрах ниже по склону на гору взбирались душманы…

Кишлак, казалось, вымер.

Глядя на кучку глиняных «крепостей» впереди по курсу, Янишин размышлял: "Мирных жителей здесь давно уже не должно быть. По определению не должно… Как здесь жить, если тут военная база со складами. Хлопотно, с базой-то рядом… По определению не должно быть… Да и инфрастуктуры не видать…" За все время продвижения по ущелью он не увидел ни одного огорода. И не услышал ни одного выстрела. Создавалось впечатление, что ущелье вымерло. Даже птиц не было ни видно, ни слышно. "А это как раз признак — признак того, что душманы здесь обитают. Верный признак… — сушил голову взводный. — Только в душманском селении по улочкам не бегают куры, не лают собаки, не хрюкают свиньи…" Янишин развлекал себя своими же каламбурами: "Ты перегрелся, капитан… Какие тут свиньи?.. В Аллаховой вотчине — свиньи… Ха! Вот после этой операции тебе и дадут капитана… Ага, а завтра полковника… Если верблюда Озерову приведешь. Такого как утром… с горы Верблюд… А там… негоже маршалов подсиживать, но Дмит-Фёдычу придется потесниться. Если не Андропову… Против янишинских верблюдов не попрешь с кондачка… Чё ж здесь тихо-то так? Хоть бы хрюкнуло чего…"

Чтобы развернуть броню полукольцом по периметру кишлака хватило пять минут. Свой взвод Янишин повел следом за пехотой…

— Шурави уже на базе, гумандан-саиб, — доложил Фархад.

Тахир, казалось, думал о чем-то своем. Но все же отреагировал:

— Где Странник?

…Низари переадресовал вопрос Мирзахану.

— Тропа начинается на этой вершине.

Низари передал сведения в эфир и прикинул оставшееся до вершины расстояние. До нее оставалось около сотни метров. Годы брали свое. Он был уже не так резв, как в молодости. Низари воздал хвалу Всевышнему. Благо Аллах сделал его командиром. А простые правоверные, даже, несмотря на то, что припасы оставили в ущелье, едва справлялись с грузом. Черный баллон весил килограмм семьдесят. Мошолла уже каждые два часа сменял людей у цилиндра. "Как же они намучились с ним? Хотя бы они раму к нему приделали, чтобы он не катился с горы как бревно", — посетовал на оружейников Низари и снова оглянулся на вершину. Годы брали свое… Зрение тоже уже было не то, что в молодости. Он не заметил среди искусно выложенных камней ствола пулемета Калашникова…

…То, что в кишлаке их не ждали, было ясно еще на броне. "Не ждали, поскольку некому", — сделал заключение Янишин. Они не нашли ни одной живой души. Но люди здесь жили. Янишин толкнул ногой фарфоровый чайник. Из закопченного носика на циновку вылилась тоненька струйка зеленоватой жидкости. "А пьют зеленый, правоверные… И ушли недавно… Даже одеяла и подушки еще тепленькие… Ага, тут же все на лету стынет. На дворе ж мороз несусветный — шестьдесят пять плюс в тени… И это не по Фаренгейту. Тут все на лету стынет… просто поссать не успеваешь, на лету — в сосульку…"

Стволом автомата Янишин выковырял среди хлама промасленную тряпку, поднес ее под нос и втянул воздух: "Оружейное… Кажись, картошку жарили…" Но порадоваться удачной шутке он не успел — «заржали» и «заревели» на улице. Янишин бросился прочь из гостиной Тахира.

Этим придуркам только дай живность какую нибудь.

— Горноишачники тут духа поймали, товарищ старший лейтенант, — пояснил Шалаев.

В лапы пехоте попался матерый, мордастый и толстозадый, самый настоящий душманский ишак. Теперь он развлекал своими боками приклады бойцов второго батальона.

Янишин рявкнул:

— Отставить! Идиоты…

Тут же на свет Божий явился из соседнего дувала Хренников с добычей. Без лишних слов, из этого щипцами не вытащишь, он швырнул к ногам взводного выпотрошенный цинк. Судя по маркировкам на зеленых, как трава, боках ящика, когда-то в нем были патроны калибра 7,62.

— Арсенал… — резюмировал Янишин. — Связь ко мне!

Через минуту он уже вызывал командира:

— Матроскин — Шарику.

Взводный и здесь дурачился. Озерова всегда коробила способность Янишина выдумывать кодовые «погремухи». Впрочем, особист всегда в них, и без взводного, путался. Особенно, когда психовал:

— Как нету?.. Ты не перегрелся, Янишин?.. Тьфу, ты — Шарик!?

Дантоев оглядел офицеров штаба, будто проверял — все ли на месте. Взгляд задержался только на командире афганского разведбата. Не спуская глаз с коллеги из братской армии, комбриг скомандовал Синельникову:

— Труби отбой…

…Можаев отдал микрофон радисту:

— Поворачиваем оглобли… Поигрались, и будя…

Уже через минуту бойцы снимались с занимаемых позиций. Еще через время цветастое войско отправилось рваной колонной к соседней вершине. "Банда пиратская", — оценил про себя комбат форму одежды своих подчиненных. Но пуститься в размышления по поводу обеспечения обмундированием бойцов горной пехоты он не успел…

— Шурави уходят… Пора, гумандан-саиб.

Тахир ждал этого момента:

— …Огонь!..

…- Связь!!! — заорал комбат на радиста.

"Ох и маскируются, собаки!" — только и успел подумать Можаев. Определить, откуда стреляли, нечего было и мечтать. Шквал огня обрушился на первую роту, как только она покинула занимаемую вершину. Бойцы, придавленные к горе неподъемными вещмешками, заметались по склону как стая толстых королевских пингвинов. Благо подходящих валунов местный Аллах натыкал здесь вдоволь. Солдаты попадали, кому куда удалось. Но огонь не прекращался. Первый раненный завопил где-то на левом фланге… Можаеву показалось, что огонь только усиливался.

— Связь!!! — заорал комбат на радиста…

Впереди была очередная промежуточная высота, каких было десятки на пути к цели. Тащишься наверх, как каторжанин, видишь перед собой блистающую в лучах солнца вершину, и кажется, вот она, совсем близко. Еще метров сто, и ты наверху. Там ты сбросишь опостылевший, раздирающий в кровь плечи вещмешок, задыхаясь, свалишься на песок и протянешь онемевшие, дрожащие от напряжения ноги. А пока что: жажда раскаленной колючей проволокой разрывает тебя изнутри на части с каждым шагом, а проклятый мешок вдавливает тебя в камни. А вершина, охваченная золотистой солнечной каймой, насмехается над тобой, ничтожным, всеми ненавистным здесь червем, над тобой и твоими жалкими усилиями своей незримой, непостижимой в своем величии и великолепии, освященной восточными звездами и полумесяцем жаркой ухмылкой. Эти последние до желанной высоты двести шагов превращаются в путь на Голгофу. Возникает ощущение, что твоя цель с каждым шагом только удаляется. И лишь последние метры, когда склон становится более пологим, ты преодолеваешь несколько быстрее и с заметным облегчением. Но стоит добраться до вершины, разогнуться под тяжестью неподъемного вещмешка, как за небольшой площадкой тебе открывается следующий, еще более крутой подъем. И тебя, обессиленного изнурительным подъемом, охватывает волна нового разочарования и нового раздражения. Задерживаться, чтобы осознать и принять очередное поражение, просто нельзя — нет времени. И ты, отупевший от пылающего жаром чужого солнца, раздирающей горло жажды и пытки подъема, рывком подбрасываешь мешок за спиной и снова, шаг за шагом, поднимаешь еще более отяжелевшие ноги. Снова ты дерешься наверх, проклиная тот день, когда родился, и тот день, когда призвался, проклиная свою судьбу и умоляя ее, чтобы эта высота оказалась последней, а ты достиг ее раньше противника и не оказался в разрезе прицела где-нибудь посреди пути.