Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие

Гордей быстро вышел. Андрей остался в биллиардной. Он стоял возле стола, опираясь на кий, словно на палку, и смотрел на зеленое поле и на золотистые шары. Он слышал, как в груди гулко и часто билось сердце. Неосторожно брошенное слово оказалось заклинанием, сосуд открылся, и наружу, на волю вырвался джин, который может преобразить всю жизнь, толкнуть человека в царство обманов и волшебства. Люда любит его, Андрея? Смешно и горько.

Как быть в этой ситуации? Убегать ли от нее или кинуться ей навстречу?

Дом Криницких стал для Оленича самым родным очагом, где втроем они подолгу жили единой семьей, где им всегда было покойно и интересно. Иногда посещали театр, ходили в кино, выбирались на природу к Днестру, выезжали в недалекие горные леса, а вечерами устраивали себе праздник для души. Гордей часто пел: он любил старинные романсы и исполнял их очень трогательно, хотя немного на цыганский манер. Люда в шутку называла его «цыганским бароном». Андрей был по-настоящему счастливым, хоть и мучился, скрывая свою влюбленность.

Как же быть дальше?

В одно мгновение все изменилось: оставаться дальше в этом доме стало неловко, совестно. Ежедневно видеть Люду рядом с собой, терять над собою власть и знать, что и она любит его, но не хочет этого показать, а это всякий раз останавливает его порыв сделать шаг ей навстречу. Это мучительно. Так ведь жить нельзя, для него просто невозможно!

Машинально поднял кий, ударил по шару и промахнулся. Прицелился и снова ударил: кий зацепил шар вскользь. Руки дрожали, кий колебался, шары раскатывались в разные стороны, и ни один из них не попадал в лузу. Но все же Андрей постепенно сумел взять себя в руки и немного успокоиться. Наконец-то он забил шар! Удар был сильный, шар со щелчком влетел в лузу. Андрей выпрямился с видом победителя и… увидел в дверях Людмилу.

Она стояла на пороге и смотрела на него с улыбкой. Потом подошла к нему, посмотрела в лицо внимательно и ласково:

— Пойдем, Андрей, к Негороднему приехали земляки — односельчане. Послушаем их. Может, тебе действительно придется съездить туда к ним, на берега Черного моря, и пожить, укрепить здоровье…

Оленич так был растерян, что покорно пошел за нею следом.

Дверь в сорок восьмую палату была приоткрыта. Людмила и Андрей почти неслышно переступили порог, чтобы не мешать беседе. Но Петр Негородний, слепой и недвижимый — у него не было обеих ног и руки повреждены, — все же узнал, кто вошел.

— О, мой капитан! Молодец! — радостно воскликнул Негородний. — Я уже хотел послать за тобой… И Людмила Михайловна? Вот спасибо! Я учуял еле уловимый аромат ваших духов. Никогда в жизни мне не приходилось встречать такой аромат, и поэтому не знаю, с чем его сравнить… Ну, да вы и сами ни с кем не сравнимая, как говорит мой друг Андрей.

— Не болтай лишнего! — проговорил Оленич. — Меня предупреждал, а сам разошелся. Ошалел от радости?

— Есть такое, Андрюха! Земляки, из родного села… Дядька Федос, вечный чабан, хозяин Таврии. И Варвара… Такая девчушка росла — веселая, голенастая и горластая. А как только где гармошка заиграла — она руки в бока и пошла танцевать. Варя, сколько тебе было перед войной? Ну тогда, помнишь, когда я собрался в армию?

— Ходила в Тепломорск в шестой класс, — застеснявшись, но счастливо глядя на Петра, произнесла полная женщина с обветренным лицом. Цветной платок упал с головы на плечи, и в темных густых волосах уже просвечивали белые нити.

— Извините, товарищ полковник, — проговорил Негородний, пошевельнувшись телом, словно пытался подняться, — вас я не сразу опознал.

— Ну ясно, со мной у вас связано мало приятного, — с улыбкой отозвался подошедший Гордей. — Одни боли да страхи. Так ведь?

— Не совсем, товарищ полковник медицинской службы! Вы для нас — барометр нашей жизни. Если вы приходите в окружении врачей и сестер, то жизни, как говорится, с заячий хвост. Ну а когда вот так, как сегодня, вроде на огонек, — значит Негороднему можно подыскивать невесту. Вы не только надежда, вы — уверенность. Ваши спокойные слова проясняют мозги, а когда голова светлая, жить легко.

— Какое восхваление! — хмуро сказал Криницкий. — Такое слушать только девушке на выданье.

Людмила вмешалась в разговор и обратилась к старому чабану Федосу Ивановичу:

— Мы не помешали вашей беседе? Нам ведь так интересно увидеть людей, близких нашему Петру. Как вы там живете?

— Жить живем, да мало жуем! — сказала Варвара.

— Цыть, Варька! — прикрикнул на нее дядька Федос. — Ишь, какую вывеску цепляешь на нашу жисть! Какой сами сделали, такая она и есть. Чем ты обижена? Рази что мужика бог послал непутевого. Дак сама и виновата.

— Мужик! Тоже забота, — протянула Варвара. — Может, где лучше имеются? Ха, мужики! Штаны да бутылка.

Негородний засмеялся и восхищенно начал рассказывать:

— В Булатовке женщины ершистые да насмешливые, острые на язычок. Скажет слово, словно бритвой полоснет. А красивые!.. Со всей Таврии к нам в село наезжали женихи, наскакивали красавцы — гордые да дерзкие, а наши девушки быстро их обрабатывали, словно малых детей пеленали.

Тут и дядька Федос поддакнул, погладив седую бородку и усы:

— Петро правду говорит — черти, а не бабы. Ведьмы хвостатые! Но хороши собою, истинный бог. Глянет на тебя — пропечет насквозь, отвергнет — всю жизнь будет сниться, а полюбит — на край света, в ад за тобой пойдет. Вот его, Петрова, Любка…

Старик повернулся тщедушным телом к Гордею и Андрею, глаза у него блестели гордостью:

— Ну, да вы, наверное, знаете их историю.

Варвара, чернобровая и по-селянски несколько полная, сидела разомлевшая от духоты в палате, щеки ее горели маковым цветом.

— Может, тогда парни были такие, что за ними ж в ад пойдешь, — проговорила она, играя глазами, и со вздохом приложила палец к полным розовым губам. — А что у меня был за мужик? Куражился только. Выпьет, бывало, наскочит и давай права качать, а скажешь ему одно-два соленых словца — и наповал. Валяется в ногах… Ну а жизнь у нас налаживается. Вот хотим пригласить Петра домой — прокормим, приютим и обогреем. Я доярка, так обязуюсь давать ему молоко от лучшей коровы — Красавки. Жирность четыре процента! Враз поставим на ноги.

Дядька Федос даже заерзал на стуле:

— Хвалю! Тут ты, Варвара, в самую точку! Стыдно нам, булатовцам, что наш солдат, пострадавший на войне, находится в чужих краях, а не дома. Пора тебе, Петро, возвращаться. Как на это посмотрят доктора, а?

Защемило, видно, в душе Негороднего, зацепило само» больное, самое чувствительное в солдатской душе — мечту и думы о родном доме, о близких людях, о земле. Об этих потаенных думах никакими словами не расскажешь, потому как здесь всякий понимает, что уже никогда не вернется домой, но этой мысли не допускает в душу, ибо тогда погаснет светильник жизни, свет которого поддерживается с таким трудом. Все заметили, как бледность разлилась до его лицу, как ему трудно было сдерживать волнение, а еще труднее — говорить. Но он все же сказал: