Иван Шевцов - Бородинское поле

- Имя, фамилия? - спросил просто, по-домашнему.

- Андрей Ананьин, - машинально, поддавшись тону переводчика, ответил боец и тут же пожалел о сказанном. Можно было назваться кем угодно.

- Из какой армии?

- Из Красной, - ответил Ананьин.

- Я спрашиваю номер армии… - не повышая голоса, сказал переводчик.

- Откуда мне о таких номерах знать. Я обыкновенный боец.

- А фамилию командующего армией знаешь?

- А то нешто вы не знаете?

- Тебя спрашивают, ты отвечай по существу.

- Ну, Сталин командует.

Переводчик ухмыльнулся и начал объяснять. Лицо офицера презрительно морщилось.

- Сталин - это в Москве. А здесь кто командует дивизией? - В голосе переводчика прозвучали раздражительные нотки,

- Кутузов, - серьезно ответил Ананьин, делая глуповатое лицо.

- Он генерал, этот Кутузов? - недоверчиво переспросил переводчик, сделав заметку в блокноте.

- Стало быть, генерал. А может, и маршал. Я с ним не встречался, - так же простецки ответил боец.

- А полком кто командует?

- Багратион.

Теперь переводчик все понял.

- Багратион? Хорошо. А ты жить хочешь? - Переводчик вскинул на Ананьина ожесточенный взгляд. - Или ты хочешь, чтобы мы тебя распяли вот на этой стене? Хочешь?

Ананьин не ответил. Он смотрел перед собой на оклеенную старыми, порванными обоями стену тупо и широко, пытаясь представить себе, как его, живого, будут ржавыми гвоздями прибивать к стене. Может, сейчас самое время броситься на офицера и вцепиться в горло? Но его раненые ноги не выдержат. На стене в маленькой рамочке без стекла - фотография девушки. Должно быть, хозяйской дочки. Темные волосы и большие глаза. Похожа на Люду, его невесту. Нет, не дождется Люда жениха. Разревелась на вокзале у вагона, когда прощались. Наверно, чувствовала, что навсегда. Пришлют похоронку - пропал без вести. А может, и вообще не сообщат. Командир подумает, что он в плену. А может, и не подумает. Пашка Голубев расскажет - он видел, как его взяли. Да что Пашка - сам виноват, по глупости попал. А все-таки танк гробанул и тех двоих, что шли по воду. А может, и танкистов. Нет, пожалуй, танкисты успели выскочить. Они-то его и схватили. Как цыпленка. Бегут мысли… Резкий голос переводчика обрывает их:

- Где твой полк? Отвечай!

- Там… - Ананьин кивнул на окно.

- Где там?

- На Бородинском поле.

- А точнее, где?

- По всему полю. В окопах,

- Танков много?

- Много.

- Сколько?

- Не считал. Может, сто, а может, и тысяча.

- Где танки русских?

- Везде.

Переводчик что-то сказал офицеру по-немецки. Тот лениво поднялся, обошел вокруг табуретки, стал у Ананьина за спиной. Переводчик сказал:

- В последний раз спрашиваю: будешь отвечать?

- Я отвечаю.

Переводчик слегка кивнул, глядя мимо Ананьина. И в тот же миг эсэсовец нанес сильный удар. И хотя Ананьин ожидал удара, все ж не удержался, свалился на пол. Офицер пнул его трижды сапогом и что-то взахлеб проговорил. Переводчик сказал:

- Кто тебя послал в эту деревню?

- Сам пришел, - ответил Ананьин, пытаясь встать.

- Зачем?

- Чтоб уничтожить ваш танк, который уничтожил моих товарищей.

Офицер снова что-то быстро и в ярости прокричал, переводчик перевел:

- Кто командует артиллерией на кургане? Здесь, под Шевардино? На редуте?

- Командир.

- Фамилия? - стремительно спросил переводчик.

- Не знаю. Я с ним не знаком.

Ананьин думал: как только офицер приблизится, схвачу его за ноги, опрокину - и делу конец. До распятия не дойдет: они пристрелят. Это самое лучшее, чего можно желать в данной ситуации. Но офицер, словно разгадал его замысел, отошел в сторону и держался на некотором расстоянии. Ныли раны, болел бок от пинков сапогом. Пора бы кончать "представление". Еще минута - и Ананьин не выдержит, потеряет самообладание, сорвется. Он весь переполнен ненавистью к палачам. До жути. Печально плачут на стене ходики, мечется маятник в странной тревоге. Незаметно ползут стрелки. Скоро семь. Но Ананьин не знает, что атака батальона назначена на семь утра: идущему в разведку не положено этого знать.

- Мы будем тебя живого палить на огне, - стиснув зубы, шипит переводчик. - Сначала распятие, потом огонь.

Ананьин понимает - это не угроза. От этих людоедов всего можно ожидать. И вдруг… гул самолетов, явственный, тугой, ноющий, как зубная боль. Офицер кивнул верзиле, и тот вышел за дверь - посмотреть. Через минуту вернулся с веселой миной, и Ананьин понял: немцы полетели бомбить Бородинское поле. А вот и первые отдаленные взрывы встряхнули избу. И еще, уже близко, ухнуло так, что полетели остатки стекол в окнах. Переводчик и офицер вскочили со своих мест и недоуменно переглянулись: это уж слишком. Но в тот же момент от нового мощного взрыва бомбы изба покачнулась, будто фантастический богатырь толкнул ее в сторону, заскрипели вверху стропила, угол потолка обвалился.

Да, асы фельдмаршала Кессельринга не рассчитали. Когда от их бомбы обрушился угол потолка в шевардинской избе, где допрашивали Ананьина, все эсэсовцы в панике метнулись вон.

На стене остановились ходики. Было без пяти семь. Опираясь на руки, Ананьин пополз в переднюю. Он рассчитывал, что в крестьянской избе должен быть подпол, где можно будет укрыться, но, к досаде своей, не обнаружил в передней подпола. Мысль работала напряженно, подталкиваемая бешеным желанием выжить. Он знал, что немцы не оставят его в покое, они вернутся в избу, как только придут в себя. Он с трудом поднялся на руках, опустился на стоящую у стенки лавку, машинально взглянул в окно и, к своему ужасу, увидел идущих к избе все тех же фашистов. Но в это время произошло что-то страшное. Точно дьявольский ураган пронесся над Шевардино: воющий свист потряс воздух, небо обрушило на землю десятки огромных железных сигар, которые, взрываясь, исторгали огонь и сотни тысяч осколков. Ананьин понял все: это дали залп наши "катюши". Он видел, как немцы, не добежав до избы, упали на землю, вдавливая себя в снег и закрыв руками голову. И Ананьина охватил дикий восторг.

- Ага-а-а! Не нравится! - кричал он в окно торжествующим голосом. - Что, получили, паразиты?! Ну еще, "катюша", родная, садани еще! Ну дай же, дай им, гадам!

Он совсем не думал о том, что снаряд "катюши"' может угодить в избу и разнести ее в щепки вместе с ним, Андреем Ананьиным. Но, к его досаде, "катюши", сделав один залп, замолчали. Ананьин с выжидательным любопытством смотрел на немцев. Переводчик в судорогах корчился на снегу, очевидно, был ранен; офицер лежал неподвижно в прежней позе, держась за голову, а верзила эсэсовец поднялся во весь рост, ошалело посмотрел вокруг, и вдруг его безумный взгляд устремился на окно, в котором расплылось в ликующей улыбке довольное лицо Ананьина. И тогда фашист выхватил из кобуры пистолет, но не выстрелил в окно, а бегом бросился в избу. Остановившись на пороге в позе профессионального убийцы, он уставился на Ананьина тупыми, кроваво-бычьими глазами. Ананьин понял, что произойдет в следующую секунду, понял и захохотал в лицо эсэсовцу: