Иван Шевцов - Бородинское поле

Вздремнувший было командир орудия Иван Федоткин, сам не зная отчего, шумно проснулся и выскочил из блиндажа. У входа столкнулся лоб в лоб с Елисеем Цымбаревым.

- Спал я, может, с час, а может, и побольше, - мягко, ласково сказал Елисей. - А потом он меня позвал. Я и сходил к нему.

- Кто позвал?

- Да Петруша мой. Во сне позвал, а мне послышалось, будто и в самом деле. Его голос, и совсем недалеко. "Батя, - говорит, - пойди-ка сюда, что я тебе покажу…" Я подумал: интересно, что это он мне хочет показать? Проснулся и сразу не соображу, где я и что. Темно, ты храпишь. Тут-то и вспомнил, что Петруши-то моего уже нет в живых. И больше никогда не будет, и голоса его я уже не услышу. А вот же позвал зачем-то к себе. Говорят, нехорошая примета, когда покойник зовет. К смерти это. Только я ее уже не боюсь. Раньше - верно, боялся, а теперь нет. Раньше я и кладбища боялся. А теперь нет ничего на свете, что б меня напугало. Умер во мне всякий страх, похоронил я его вместе с Петрушей в той братской могиле, что подле памятника… Ну, пошел я к нему на могилу. А как не пойти, когда он позвал. Да и не сразу нашел-то ее: снежком присыпало - и не видать. Так, бугорок… И не приметишь. Надо бы хоть крест поставить, хоть звезду - все мета какая-никакая. А без меты нельзя, затеряется… Постоял я у могилы, погоревал. Не плакал, нет - слез у меня нет, застыли, в лед обратились, а может, в камень. И теперь всю жизнь этот камень мне в сердце носить. Поговорил я с ним. Ну что, говорю, сынок, ты мне хотел показать? Молчит. А в том краю, где эти самые Артемки, слышно, постреливают. Может, про это хотел сказать?

- Да будет тебе, Елисей, убиваться, что ж теперь поделаешь, - сказал Федоткин, прислушиваясь.

В стороне Артемок действительно постреливали.

- Да ведь я о чем печалюсь? О несправедливости. Почему его, а не меня? Я свое пожил на этом свете, кое-что повидал. А он же только-только жить начал. За что его? А ты представляешь, Иван, каково будет матери получить похоронку? Аннушке моей каково? Она ж еще ничего не знает, я не писал, боюсь, просто не знаю, как написать. Не могу. Может, ты, а? Помоги.

- Я тебя понимаю и сочувствую твоему горю. У меня у самого семья в Ленинграде. А там, сказывают, еще горше, чем тут. А что поделаешь? Одно у нас у всех теперь дело, одна забота - бить проклятого, изничтожить, душа из него вон, и никакой милости: только смерть. Тут исход один: или - или, кто кого одолеет, чья возьмет. Либо наша, либо его. Только, я думаю, мы победим. Как и тогда, при Кутузове. Ты, Елисей, знай одно: нет на земле такой силы, которая б нас одолела. Россия - она вроде Бородинского поля, только в миллион раз побольше. Ты это помни.

Генерал-майор Курт Штейнборн вечером, ложась в теплую постель в хорошо натопленной избе, приказал адъютанту разбудить его в шесть утра. Но когда без одной минуты шесть адъютант вошел в горницу, то, к своему немалому удивлению, застал генерала уже выбритым, умывшимся, одетым в мундир и вообще каким-то торжественно бодрым и свежим. Генерал сидел за круглым столом, стоящим посредине горницы, склонившись над картой, испещренной стремительно-лихими стрелами. На карте лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза, отнятая вчера у Игоря Макарова.

Состоявшая до сих пор в резерве фельдмаршала Бока танковая дивизия генерала Штейнборна была введена в бой лишь вчера на стыке армий Говорова и Рокоссовского. И в тот же день на штаб дивизии Штейнборна совершили дерзкое, совершенно внезапное, никак не ожидаемое нападение три советских танка. За каких-нибудь четверть часа раздавили гусеницами и подожгли несколько штабных машин и мотоциклов, подбили два танка и бронетранспортер, а когда возвращались назад, встретились с танковым полком, в котором в этот момент находился сам командир дивизии. Видя такое неравенство в силах, тридцатьчетверки хотели уклониться от боя, но были атакованы. Один советский танк был подбит тремя снарядами, двум другим удалось ускользнуть.

Из горящей тридцатьчетверки немцы вытащили в бессознательном состоянии раненного осколком снаряда и обгоревшего старшего лейтенанта. Из найденных при нем документов немцы узнали, что в их руках находится командир танковой роты Герой Советского Союза старший лейтенант Макаров Игорь Трофимович. Когда Игорь пришел в себя, его допросил сам командир дивизии в присутствии своего друга военного историка доктора Вилли Гальвица, неплохо владеющего русским языком. На допросе Игорь вел себя с достоинством, ни посулы сохранить ему жизнь в обмен на измену, ни угрозы мучительной смерти не вытянули из него ни единого слова. И лишь когда доктор Гальвиц спросил, за что герр обер-лейтенант получил высшую боевую награду, Игорь, покусывая пересохшие губы и язвительно ухмыляясь, ответил:

- За Гудериана.

- Вот как? Это интересно, - подстегиваемый любопытством, оживился Штейнборн. - Расскажите, где вы встречались с генералом Гудерианом?

- Под Мценском и в Орле, - ответил Игорь и тут же упрекнул себя, потому что из его ответа стало ясно, что танкисты, которые две недели тому назад были под Орлом, теперь сражаются здесь, у стен Москвы. Впрочем, для немцев это не было тайной, они знали, что в составе армии Рокоссовского находится танковая бригада Катукова, та самая, что доставила им много неприятностей.

И генералу Штейнборну вспомнился торжественный ужин у Гудериана по случаю вступления его танкистов в Орел и затем переполох, испортивший торжество. Значит, нарушителем спокойствия был вот этот курносый лейтенант, который, даже будучи в плену, обреченный на муки и смерть, смеет разговаривать дерзким, уверенным голосом. Его фанатически самоуверенное заявление о том, что никогда фашистам не бывать в Москве, привело генерала в бешенство. Штейнборну хотелось собственноручно заткнуть глотку этому коммунисту. Но он сдержал себя: пусть пока поживет. На этот счет у Штейнборна был свой замысел.

Вошел адъютант.

- Что, доктор Гальвиц еще спит? - спросил Штейнборн, не отрывая глаз от карты,

- Вероятно, господин генерал.

- Разбудите его и приготовьте завтрак.

- Завтрак готов, господин генерал.

- Тогда зовите доктора.

Вилли Гальвиц - длинный и поджарый мужчина, уже давно отметивший свое сорокалетие, одетый в кожаный на меховой подкладке реглан, в сапогах и в форменной офицерской фуражке с лихо загнутым верхом - пришел к генералу минут через тридцать. Штейнборн стоял у стола и рассматривал Золотую Звезду Героя. Он поджидал историка, рассчитывая на расположение доктора Гальвица, который в своих будущих трудах уделит достойное внимание генерал-майору Штейнборну - герою Московской битвы.

- Как спалось, Вилли? - любезно справился генерал.

- Плохо, Курт. - Гальвиц снял реглан, фуражку и, не найдя, куда б их повесить, небрежно бросил на диван. Вид у него был и в самом деле утомленный. Узкое бледное лицо казалось каким-то помятым, блеклые, водянистые глаза точно выцвели. - Какие-то кошмары одолевали. И этот русский. - Гальвиц кивнул на Золотую Звезду.