Олег Смирнов - Неизбежность

— Стой! Прива-ал! — Команда незычная, но ее слышат и в хвосте колонны. — Прива-ал!

Травянистый дворик, подступающий к веранде; в центре его яблоня, и нападавшие в траву яблоки лежат но окружности кроны: желтое на зеленом; а с краю дворика дуб, и желуди шлепаются в траву, как весомые дождевые кашш…

Я проснулся, сознавая: то, что увидел во сне, было паяву, в Ростове, до войны, до армии, это наш дворик, наша яблоня и дуб.

Здесь, в центре Азии, ни яблонъки, ни дубочка, пи захудалого кусточка — даже в рифму. Ковыль есть, полынь есть. Ею пахнет еще острей и тревожней, чем тогда, у раскрытой двери в теплушке эшелона, шедшего от Читы на Карымскую, на Борзю, к монгольской границе. Горчит полынь, горчит. На то она ц полынь.

Каких-нибудь двое суток как отчалили от Читинского вокзала, а будто все в далеком прошлом. Оттого это, наверное, что границу пересекли, Россию покинули. Что-то важное преодолено и в пространстве, и в нас самих. Но как я задремал, когда? Присел, помню. Смотрел на высокое, однако черное небо, слушал солдатский перепляс — так Трушин именует солдатский треи — и бац, клюнул носом. Продрых-то самую малость, потому что речь держал тот же Толя Кулагин:

— Робя, робя, а вы не задумывались? Имеются имена мужеские, имепа бабские. То ись только мужеские и только бабские.

А то ведь имеются, которые носют и мужики, и бабы…

— Навиример: Клавдия и Клавдий, у меня корешок был — Клавдий. — Это Свиридов, грустный-прегрустиый.

— В десятку вмазал, Егорша! А также: Анастасий — Анастасия, Александр — Александра, Валентин — Валентина, Евгений — Евгения, Марьян — Марьяиа…

— Павла и Павел, — еще грустнее произнес Свиридов.

— Опять же в десятку, Егорша! Еще: Федор — Федора… Но отчего так, робя, кто берется объяснить?

Никто не брался: треп загасал, как докуренная до ногтя самокрутка. Табачили, сплевывали, кряхтели, поворачиваясь. Зевали. Да как не зевать, ежель разгар ночи, закон природы — ночью снать полагается! А за то, что приснилось, — спасибо. Сны такие вроде бы приятны. И в то же время растравляют: ушедшее безвозвратно. Раньше (да вовсе недавно!) я торопил жизнь: давай, давай, не задерживай, что там будет завтра, что послезавтра?

А не надо бы торопиться: все придет в свой срок. Ныне даже не прочь попридержать дни и часы. Попридержал бы и эту душноватую все-таки (чем больше идем, тем меньше свежести ощущаем) ночку, марш и малый привал, и разглагольствования Толи Кулагина — автоматчика с разноцветными глазами.

— Эх, робя, робя, набаловался я за путь-дорогу, на нарах, на сенце, под крышей… А тута — солончаки. И уж коли не на пуховой перине поспать воину-победителю, а также и освободителю, так хоть на разостланной шинельке! А разостлать не дадут, потому как и спать не дадут, счас подымут…

Кулагин не унимается. В темноте словно вижу перед собой его помятые, увядшие черты — после плена, после львовского лагеря увянешь. Но не унывай, автоматчик Кулагин: поспишь, когда отвоюемся окончательно. И я посплю на перппе и под одеялом с пододеяльником, и светильник будет в изголовье, и горшок под кро-ватыо. И лекарства на столике — лет через сорок примусь болеть, перед тем как дубаря врезать. На той войне не убили и на этой не убьют. Еще лет сорок проскриплю. А безусые должны иметь в запасе лет пятьдесят, а то и шестьдесят, мне не жалко, я не скупердяй, живите, мальчишки, сколько влезет. Лишь бы вас не скосило в грядущих боях, к которым мы и шагаем с вами этой ночкой.

И вдруг разговор делает крутой поворот, ибо Кулагин произносит каким-то особым топом:

— Робя. а ить мы-то идем на серьезное… И я так раскидываю мозгой: опосля войны должна быть одна правда, для всех, чтоб пикто-нпкто не кривил душой. Чтоб мы жили, как брат с братом!

Немедленно отзывается Сгшонепко:

— Надо очистить землю от заразы и скверны. От фашистов и им подобных.

Отзывается и Свиридов:

— Микола правильно заостряет… Но думаю и так: допустим, я сгибну… Не желаю этого, желаю жить, на войне об твоих желаппях не спрашивают, однако… Так вот. паря: ежели сгибну, то пускай унесу с собой плохое, а хорошее останется людям…

— Нам всем жить нужно, — говорит Логачеев. — Но и Егорша в общем-то прав…

Да-а, не один лейтенант Глушков раздумывает о проблемах бытия. Да еще и в такой неурочный час… Живые — о живом, а оно неохватно. И я думаю: как сложится дальнейшее наше ратное существование? В эшелоне, за Читой уже, раздобыв у дивизионных газетчиков потрепанный, рваный атлас, я с солдатами рассматривал карту Монголии и Китая, точнее, Маньчжурии, еще точнее, приграничье Монголия — Маньчжурия. И потому у меня перед глазами время от времени встает то, что увидел в атласе: пустыня, горные отроги. Большой Хипганский хребет, за которым Маньчжурская равнина.

Ну, марш по монгольской степи — ясненько: трудности будут, и немалые, но стрельбы, слава богу, не предвидится. Стрельба будет на границе и за границей, в приграничье. Каких боев можно ожидать? Недооценивать противника преступно: японцы — стойкие солдаты, технически оснащены, наверняка вдоль границы оборонительные укрепления, которые придется пли взламывать, или обходить. Если взламывать, не отрывайся от огневого вала нашей артиллерии (да и авиация обработает перед наступлением), не отрывайся от танковой брони (танки непосредственной поддержки — надежные друзья), ослепляй доты, смело врывайся в траншеи и окопы, рукопашный бой не в новинку. Будут ли бои на Хингане? С ротной колокольни не увидишь, хотя и хочешь.

Но преодолевать двухтысячной высоты хребет — в новинку. Сам по себе штурм хинганскнх круч невероятно труден, выложимся до предела. А на Маньчжурской равнине, видимо, новые бои и новые марши. Во всяком случае, проделав марш в Монголии, мои солдаты окажутся более подготовленными к маршу в Маньчжурии.

Будут ли уличные бои? А почему бы и нет? Тут нам здорово пригодится опыт боев в Борисове, Смоленске, Орше, Минске, Алитусе и особенно в Кенигсберге. Главное, это схватки за дом и в самом доме, когда из-за укрытия метаешь гранату, строчишь из автомата и — бросок вперед, на лестничную площадку, на следующий этаж. И не забывай страховать друг друга! Не то всадят очередь в спину! За ветеранов я спокоен, а вот молодежь не обстреляна…

Сколько же сейчас времени? Чиркаю спичкой: четыре. Господи ты боже мой, дрыхнуть бы под стук вагонных колес! Некогда часики были светящиеся, по теперь стрелки отчего-то перестали светиться, и приходится, если темно, зажигать спичку либо фонарик. С часиками — эпопея. С тех пор как в эшелоне, во время омской баньки, у меня увели трофейные швейцарские — подношение Миши Драчева, я как-то обходился без часов, не очень затрудняясь их отсутствием. Но где-то около Карымской ко мне придвинулся Филипп Головастиков и снял с запястья свои часы — трофейные, не швейцарские, а французские, старенькие, однако идут. Принялся уговаривать: