Виктор Делль - Полундра

Занятия ведет лейтенант Говоров. Вовка успел шепнуть мне его фамилию. Еще что-то зашептал, но получил замечание.

На занятиях матросы сидят тихо. Я здесь никого еще не знаю. Вижу только лица. Кто пристроился дремать — прячет глаза от лейтенанта, кто слушает, кто делает вид, что слушает, а сам отключился, думает о своем. Разные лица. Разные люди собрались в кубрике.

Лейтенант рассказывает о первом послевоенном пятилетнем плане, о том, что предстоит нам заново отстроить тысячи городов, сел, фабрик, заводов. Слова Говорова мне понятны. Еще война шла, когда занесло меня в свой родной, подмосковный Вознесенск. Немцы стояли под Москвой недолго, но город успели спалить. Только печи от домов я увидел да рухнувшие коробки кирпичных зданий. На что крепок был монастырь, и тот изорвали. Ржев, Смоленск, Вязьма, Минск… Все в развалинах…

Говоров помянул газопровод Кохтла-Ярве — Ленинград. Тоже знакомо. В районе Пулково мы траншеи копали для этого газопровода, всей школой юнг выезжали на воскресники. Земля там металлом плотно набита. В каждой лопате по пригоршне осколков попадалось. Мы даже подсчитали однажды. По сорок осколков на каждую совковую лопату пришлось. Бои там были серьезные.

Говоров переходит к нашим непосредственным задачам в связи с новым народнохозяйственным планом. Все оживляются. Даже те из старослужащих, которые подремывали в уголках. Еще бы. Говоров обращается к нам, молодым матросам, говорит о том, что мы должны в кратчайший срок овладеть боевым мастерством. Чем скорее мы им овладеем, тем быстрее можно будет демобилизовать старослужащих, место которых сегодня на стройках коммунизма, в колхозах и совхозах, на заводах и фабриках, в аудиториях институтов.

Так говорит лейтенант Говоров. Еще он говорит о том, что коллектив наш не сложился, встречаются факты грубого нарушения воинской дисциплины, и это очень печально, и что мы должны быть более требовательны не только к себе, но и к товарищам. Я не знаю корабль, его команды, но понимаю, что лейтенант прав. С миру по нитке — так набирают людей на новостроящиеся корабли. А наш корабль только что с завода. Команда очень и очень разношерстная. Меня это настораживает…

Наши будни складываются из отработки боевых задач, подготовки к выходу в море. Для меня — это еще и вступление, по определению Лени Кедубца, в могучее, веками освященное корабельное братство. Я постоянно думаю о словах Лени. Не слишком ли громко сказано, что стоит за этими словами? В войну я был свидетелем такого братства. Я видел, как воевали Сокол, Федосеев, Топорков, их готовность отдать друг за друга жизни, не задумываясь, стремление каждого взвалить на себя ношу потяжелее. А сейчас, в мирной жизни. Из чего складывается такое братство?

Живу я в первом кубрике вместе с радистами, сигнальщиками, штурманским электриком, рулевыми, строевыми боцманской команды. В команде нас всего трое: матрос Соловьев, я, боцман Медведев. Медведев старший не только по званию, он мичман, но и по возрасту. Боцману за сорок, он сверхсрочник, прошел две войны. Волосы у нашего боцмана цвета соломы, уши оттопырены, нос вздернут, и это придает ему весьма лихой вид. Мичман Медведев в постоянной спешке. Словно боится опоздать. И артист. Такой сиротой казанской прикинется, если надо что-то выпросить у тыловика — слеза прошибить может. У самого в форпике не повернуться. Форпик наше боцманское хозяйство, вроде кладовой. Там мы храним инструмент, краску, ветошь, бухты тросов, другие принадлежности. Всего пропасть у нашего боцмана, а послушать его — нет разнесчастнее человека, вот-вот по миру пойдет. Сачков, то есть лодырей, наш мичман терпеть не может. По этой причина больше всех от боцмана достается рулевому Саше Грачеву. Когда общая уборка — аврал — и все мы под боцманом ходим, Грачеву достаются самые трудные уголки. Я считаю, что такое ему за дело достается. В пару к Грачеву лучше не становиться, одному придется работать. Сашка будет куда-то ходить, что-то искать, пока ты не закончишь то, что на двоих отпущено. Но как только отдых, Грачева не узнать. Он и на гитаре играет, и песни лихие поет. Мне Грачев сразу не понравился. Этот парень себе на уме, нечестный, оговорить может. По себе знаю. Послали нас в порт. Надо было краску, ветошь получить. Грачев как вышел, так и пропал. Я в очереди отстоял, получил, на подводу погрузил, а он только у корабля объявился. К самой разгрузке поспел. Как будто специально следил. На вопрос дежурного, почему, мол, задержались, сказал, что юнга, я то есть, очередь прошляпил, и если бы не он, Грачев, еще позже пришли бы. Большого труда мне стоило сдержаться, не врезать ему за такие слова. Это разве по-братски?

Раньше, еще до меня, попал на наш корабль Борис Котов. Служба у него не сложилась. Котов моря, говорят, испугался. Боится он качки. От качки его наизнанку выворачивает. Живет Котов в постоянном страхе перед возможным выходом в море. Печать этой боязни даже на его лице выступила. Блеклый он, как выгоревший на солнце осиновый лист. На его лице налет землистого цвета проглядывает. Нос, губы, глаза — все в нем выпячено, на лице постоянная растерянность. Жалкий он, и мне его жалко. Не знаю почему.

Каждый матрос на корабле на случай боевых действий расписан по огневым точкам. Мое место у носового, самого главного орудия. Я — заряжающий. На занятиях овладеваю этим делом, тренируюсь. Все остальное время занят по хозяйству. Там подкрасить, там подправить. Круглое откатить, плоское оттащить, как говорит мой напарник Володя Соловьев. По подготовке я, как и Зайчик, радист, мы с ним в одной группе учились. Но теперь мой допуск закрыт. На корабль я назначен строевым матросом боцманской команды. Я не жалею об этом. Все-таки я на корабле. Несмотря ни на что. В той истории Кедубец оказался на высоте. По пустынной косе он добрался до маяка, познакомился с рыбаками, достал для меня гражданскую одежду. Рыбаки помогли мне добраться до города, где встретился я с начальником политотдела, передал ему письмо Леонида. После той встречи в нашей жизни и произошли перемены.

Слова дяди Паши Сокола оказались вещими. Первый раз я выходил в море, и море штормило. Шторм начался вдруг. Ветер ударил по мачтам, тонко просвистел в снастях, море какие-то секунды оставалось гладким, ветер меж тем вжимался в гавань все ниже и ниже, вот он уже тронул поверхность воды, вода сморщилась, потемнела, по всей глади бухты побежали барашки, гавань заколыхалась, корабли, ошвартованные один к другому, стали тереться бортами о кранцы, швартовые концы то натягивались, то прогибались, палуба стала мокрой от брызг.

Боцман, похоже, получил дополнительный заряд энергии. Только что прозвучала команда: «Корабль по-штормовому к походу изготовить», а он уже всюду. Бегает, приказывает, проверяет крепеж палубного хозяйства. Наступают последние минуты перед выходом корабля в море. Мелкой дрожью подрагивает корпус. Мне кажется, что дрожь эта от нетерпения. Будто и надвинувшийся невзначай шторм, и аврал, и громкие команды, и топот ног по палубе — все это подействовало на стальной корпус корабля, он ожил, не терпится ему в тесной гавани, хочется поскорее освободиться от тросов, что держат его у борта соседа.