Виктор Делль - Базальт идёт на Запад

— Я поверил вам, — сказал Рощин. — Подумал о том, что если придется отвечать, то разложится на двоих, а это уже легче.

— Война снимет с вас остатки неуверенности, — словно раздумывая, медленно произнес Семушкин. — Не только с вас. Война учит…

Рощин вновь закурил. Затягивался он глубоко, дым выпускал тоненькой струйкой.

— Я почему вернулся к этому разговору. Тот инструктаж, который вы получили, остается в силе.

Я ухожу, вы остаетесь на базе. Неожиданности могут быть. У гитлеровцев опыт. Они забрасывали и забрасывают своих шпионов, засылают лазутчиков под видом беженцев, окруженцев, и вам здесь придется наладить проверку всех лиц, которые прибывают, особенно в одиночку.

— Да разве я этого не понимаю? — громко спросил Рощин. — Я против всеобщей подозрительности, повального недоверия. Доверяя, надо проверять, я это знаю.

— И отлично, — сказал Семушкин. — Значит, я уйду со спокойной душой.

Морозы могли вот-вот ударить. Шел снег. Прорвалось небо. Успеть бы, пока не суются гитлеровцы в глубинки. Трудно представить судьбу раненых. Октябрь на исходе. Три недели, как прорван фронт. Лютуют оккупанты. Стреляют людей. Тех, кто укрылся от плена, кто помог одеждой, едой. Раненых, военных и гражданских, всех, кто вызывает хоть какое подозрение. Худые вести сочатся, как кровь из незаживающей раны. Нечисть из щелей вылезла. Счеты с Советской властью сводит. Советская власть в каждом, вот и лютуют над всеми. Может быть, и нет госпиталя. Может быть, придут к пепелищу. Все равно проверить надо. Вдруг цел госпиталь, не добрались до него фашисты. Тогда вывозить надо раненых, и немедленно. Куда? Вариантов было несколько, остановились на Баевом болоте. Топкое болото, трудное. Посреди остров есть. Мало кто видел тот остров, не подобраться к нему, но и надежное убежище, если топи преодолеть. Лишь бы не опоздать, считал Семушкин, ходко вышагивая по лесу. Вместе с ним шли десантники. Чуть впереди Никонов и Лаврентьев. Это они добыли планшет с документами, перехватив на дороге связного. Москвичи. Добровольцы. Ребятам не исполнилось еще и двадцати лет. Коренастые, плотные. Неторопливы. Идут легко. Остальные из разных городов, разными путями попали в группу. Чхеидзе из Кутаиси. В Москву приехал на соревнование по легкой атлетике. Порывистый, горячий парень. Высокий, ладный. Острый глаз, белозубая улыбка. Армянин Гавалян из Дилижана, азербайджанец Кязимов из Шемахи. Два белоруса. Иванецкий, Ребрович. Оба довоенного призыва. Почти земляки. Иванецкий из Калинковичей, что под Мозырем, Ребрович — Бобруйский. «От Мозыря до Бобруйска, — говорит Саша Ребрович, — рукой подать». Коростылев из Ленинграда, Лузгин — ярославский, Задоров с Урала из Златоуста. Сержанты и красноармейцы. Разные, но в чем-то и одинаковые, похожие друг на друга. Все спортсмены в прошлом, хорошо подготовлены. Груз большой, но идут нормально, с шага не сбиваются. Облегчили ношу военврача Алексея Александровича Петрова, разложив часть инструмента и медикаментов по своим вещмешкам. Врач тоже выдерживает высокий темп перехода. Идет след в след за Семушкиным, не спотыкается. Дышит ровно. Опытного врача прислали из Москвы, хотя по внешнему виду этого не скажешь. Двадцать восемь человеку, а выглядит лет на двадцать с небольшим. Светловолосый, румяный. Руки пухлые. Но твердые. Видел Семушкин, как оперировал Петров раненого на базе. Знает свое дело. На службе с тридцать восьмого года. Награжден орденом Красного Знамени. Такие награды зря не даются. Человек, судя по всему, решительный. Когда они с Рощиным думали, брать ли врача с собой, сомнения были. В госпиталь готовились идти, там свой медицинский персонал. Петров проявил настойчивость. «Идти надо, — сказал Алексей Александрович. — Неизвестно, в каком состоянии раненые. Неизвестно, к чему придем». Он уже воевал. И с белофиннами, и в июне, июле с гитлеровцами, то есть с первых дней. Знает, что говорит.

По следам группы движется отряд капитана Светлова. Сложная задача поставлена перед Светловым. С ним подводы для раненых. Дорог выбирать не приходится, да и нет в этой глухомани дорог. Идут по корневищам, по нехоженому лесу. Хорошо, погода стоит ненастная. Ненастье для отряда прикрытие. Немцы в последние дни стали кружить над лесом. Вынюхивают, высматривают. Чувствуют, что в лесах укрылись окруженные части. Продержалось бы это ненастье. Хотя бы несколько дней. Но погоду не закажешь. Как не закажешь удачу, благополучного, без преследования, исхода, если цел госпиталь, если успеют. Успеть бы. Об этом все мысли, в этом слове вся боль.

Война начинается с первых выстрелов, смертей, с первой крови. Но одно дело, когда гибнут бойцы в окопах под бомбами, артиллерийским огнем, и совсем другое, если уходят из жизни люди, пережившие огонь атаки, поверившие, что теперь-то им не дадут помереть, на то, мол, они и врачи. И все-таки бойцы умирали. Даже те из них, кого еще можно было спасти. Потому что не осталось лекарств. Бинты, марля, белье, простыни стирались и перестирывались. Потому еще, что, кроме Вяткиной, не осталось в госпитале ни одного врача. Она да медицинские сестры, нянечки. И сознание безысходности положения, в котором они очутились. Больше всех мук терзали немые вопросы раненых. Они знают о безысходности. Одни устраивают истерики, другие — замкнулись, ушли в себя. На лицах многих печать обреченности. Чем успокоить, ободрить? В первые дни Вяткина еще надеялась на что-то. С каждым новым днем надежда таяла предрассветным, исчезающим на глазах туманом. Выйдет на крыльцо, оглянется, кажется, что каждый кустик, каждый еще не упавший листочек на дереве, каждая травинка опечалены. Не враз поверила, что пришла помощь. Увидела незнакомых людей. Приняла за окруженцев. Такое было. Отдельные группы и раньше выходили к госпиталю. Оставляли раненых, сами шли дальше. Пригляделась внимательнее, ощутила слабость. Ноги подогнулись, стоять не могла. Узнала Семушкина. Слабость длилась мгновение. Не помня себя, рванулась из кабинета, пробежала вестибюль, слетела с крыльца.

— Вы!

— Нина!

Не могла говорить. Не получалось. Только первые буквы слов выговаривала. Обхватила Семушкина за шею, уткнулась в его шинель. Билась о грудь Семушкина ее голова, мелко тряслись плечи. Сквозь спазмы горла выдавливался и стон, и плач.

— Господи! Иван! Товарищи!

Хоть какие слова смогла произнести.

— Иван!

Когда его к ним в клинику привезли, когда она к нему в палату вошла, сердце само подсказало ей — он. Но Иван ушел. Ушел, чтобы не вернуться. На долгие годы ушел. Сказал, что навсегда. Так и написал в том единственном письме. Она не поверила. Знала. Была убеждена в том, что не может уйти навсегда тот, для которого ты, можно сказать, на свет родилась. Радость, восторг, боль, обида, страх — все, что могут испытывать люди в разные периоды своей жизни, выплеснулось на нее разом, она не сдержалась, разревелась до истерики, до такой степени, что Петрову пришлось срочно распаковывать вещмешок, успокаивать женщину с помощью лекарств.