Виктор Делль - Базальт идёт на Запад

Они шли по парку, говорили о пустяках, и ему было хорошо. Так хорошо, как когда-то на берегу Босфора, в Стамбуле. Тогда он тоже болел. Потом, уже выздоравливающий, жил в доме вдовы, дочери эмигрантов из Азербайджана Лейлы Раджабовой. В один год она потеряла отца, мать, мужа, после которого не осталось даже детей. Ей исполнилось двадцать три года. Она была молода и здорова. По просьбе Карима-чайханщика Лейла приняла Ивана Захаровича, выхаживала его настоями из трав и кореньев. Стояло лето. Было жарко. Большую часть времени они проводили в саду возле небольшого бассейна, в котором хранилась вода для полива виноградника. Лейла знала о нем, что он англичанин, приехал на время, большой друг Карима. Ни о чем не расспрашивала. Любила, и он отвечал ей тем же. Была она стройна, порывиста. Густые черные волосы, когда она распускала косы, укрывали тело. Глаза отражали звезды. Может быть, ему так казалось, настолько они были большие и глубокие. Лоб высокий, открытый. Ресницы мохнатые и длинные. На матово-белой коже — острые брови. Как размашистый росчерк пера, как надломанные крылья альбатроса. Временами ее охватывала грусть. «Ты не останешься со мной, я знаю», — говорила Лейла, сжимаясь в комочек. Ее грусть передавалась ему, но он не мог ей обещать встреч даже в будущем. Лейла хорошо играла на киманьчже. Неплохо пела. Брала то высоко, то низко, и пела она только мугам, своеобразное народное пение, исполнители которого обладают редкостным даром передавать то, что видишь, чувствуешь. Складывать слова так, чтобы присутствовала рифма. У них свой определенный строй стихосложения. У Лейлы все это получалось красиво. Он любил ее и за эти песни, за понимание, за то, что она с ним. Вскоре он поправился и ушел. Он всегда уходил.

Нина Алексеевна напомнила ему Лейлу из Стамбула. Вероятно, в ней текла восточная кровь. Что-то у них было общее, у той азербайджанки и у этой русской женщины, пришедшей к нему на свидание. Она так и сказала ему в палате, спросив: «Я вам не кажусь слишком навязчивой, приглашая на свидание в парк?» — «Нет», — ответил он. «Значит, не слишком?» — улыбнулась она. «Я очень рад, что вы нашли меня, что вы пришли», — уточнил он, и они отправились в парк.

— Вы слышите, соловьи! — остановилась Нина Алексеевна. — Среди бела дня поют соловьи, это же чудо!

— Здесь такие заросли, — объяснил Иван Захарович, — что они путают время суток.

— А вот и нет, — отозвалась она. — Просто здесь старательные соловьи.

С ней было легко. Так легко, как давно уже не было. Все ему нравилось в этой женщине. Ее манера вести легкий непринужденный разговор, улыбка, то, как смешно она морщила свой аккуратный носик, ее длинные тонкие пальцы, когда она брала его за руку, стараясь подладиться под его широкий медленный шаг. Свидание продолжалось, Нина Алексеевна не собиралась уходить, а ему хотелось, чтобы она навещала его вновь и вновь, и он сказал ей об этом.

— Безумные поступки совершаются только раз, — улыбнулась она в ответ.

Ответила, насторожилась, ждала, что он скажет. С ее стороны было безумием искать его, приезжать к нему на свидание. Кто он? Что он? Она не знала о нем ничего. Увидела всего раз. Не находила себе места, когда его увезли. Подобное с ней произошло впервые. Была жизнь в благополучной семье, неудачное замужество, развод, учеба, работа. Все вместе — как что-то однообразное, как пробегающие мимо вагоны длинного состава, после которого остается только пыль. Но она верила. С девических лет верила в то, что однажды, как — этого она не знала, в ее жизнь ворвется ветер. Он раздует пламя такой любви, жара от которой хватит на все последующие годы.

— Я понимаю, что это глупо, но мне хочется, чтобы вы не уезжали отсюда, — сказал Иван Захарович.

— Тогда мне придется заболеть, — шутливо сказала она.

— Другого не дано? — спросил Иван Захарович.

— Говорят, что табличек с указанием выхода нет только на том свете, — ответила Нина Алексеевна. — Я найду выход. Буду приезжать к вам так часто, как позволит работа.

Она остановилась, вгляделась в него пристально, сказала, снизив голос до шепота: «Я люблю вас… Я ничего не могу поделать с собой».

Их встречи продолжались до осени. Болезнь не сдавалась. «Кризис миновал, но вам не так просто будет выбраться, — сказал старик профессор при очередном осмотре. — Забот о восстановлении здоровья, милостивый государь, вам хватит на долгие годы, да-с». Слова профессора подтверждались. После кризиса Иван Захарович почувствовал такую тягу к жизни, какой никогда не испытывал. Все ему было в удовольствие. И бег, и плавание, и встречи, и разговоры. Потом вдруг наступил спад. Не хотелось вставать с кровати. Временами накатывалась подозрительность. Казалось, что врачи скрывают от него что-то важное. Во времена спадов он настороженно относился к приходу Нины Алексеевны. Думал о том, что ее признание в любви, частые приезды — обязанность, которую ей вменили стараниями Григорьева, старика профессора, заурядный медицинский эксперимент. В такие минуты он замыкался в себе.

Нина Алексеевна понимала его состояние. Когда ему было хорошо, она старалась поддерживать тот легкий непринужденный разговор, который вела с самого начала, когда же видела его подавленность — затихала. Слова заменяла жестами. Легко дотрагивалась до его лица ладошкой, гладила по голове, перебирая своими чуткими пальцами волосы. К осени он воспрял духом.

Из заключения

медицинской комиссии.

Октябрь 1933 года

«…рекомендуется санаторное лечение».

Сборы были недолгими. В санаторий Иван Захарович увез пожелания скорейшего выздоровления, просьбу Нины Алексеевны писать чаще. Он наконец поверил в свое выздоровление. Прощаясь с Григорьевым, шутил: «Разве я могу не выздороветь после стольких затрат и усилий?» Сам же себе и отвечал: «Нет, дорогой Иван Захарович, деться тебе просто некуда, будешь здоров». Постоянно думал о будущем.

Когда-то давно, в Швейцарии, в шумной молодежной компании его познакомили с известным автогонщиком Гуго Вернером. Тот был в зените славы. Подвыпивший Гуго говорил, что не стремление к славе вывело его на дорогу скоростей. «Я с детства, понимаешь, с детства жил ожиданием движения, стремительного движения на самых высоких скоростях, чтобы в один прекрасный миг прорубить толщу воздуха, узнать, что там есть, за этой толщей. Ведь что-то должно там быть…» — «Наш друг Гуго хочет стать метеором, но он забывает, что метеоры сгорают», — заметил один из гостей. «Пусть, — повысил голос Гуго. — Пусть тихоходы катятся ко всем свиньям. Я пришел в этот мир для скорости!» Через год Вернер разбился. Еще через три года Иван Захарович встретил его. Вернера привезли на трассу. Состоялись очередные гонки, но без него. Ревели забрызганные грязью спортивные автомашины, кричали болельщики. Бывший автогонщик сидел в инвалидной коляске. Иван Захарович хотел подойти к нему и не смог. Он увидел глаза Вернера. В них было столько тоски, что ее хватило бы на всех там присутствующих людей.