Алексей Ивакин - Десантура

Жук остановил его движением руки и присел перед валяющейся на снегу бабе:

— Эй, ты кто такая?

— Авдотья я… — распрямилась та. Круглое ее лицо покраснело от слез. — Отдайте Вовочку, а?

— Какого ещё Вовочку? Ты что, Авдотья, с ума сошла?

— Вольдемара моего отдайте. Он мирный. Он велетинар. Он мне корову сладил…

Жук сдвинул шапку на затылок:

— Вольдемара? Немца, что ли?

— Муж он мне! Христом богом клянусь, муж!

— А что, русского мужа не смогла найти?

Баба вдруг затихла.

— Что молчишь-то? — потряс ее за плечо капитан.

— Без вести пропал в сорок первом… А что ж мне… Одной, тут хоть и немец, а мужик же! Велитинар опять же, велитинар… — и опять зарыдала.

Она почти молитвенно повторяла крестьянски уважаемую профессию пленного, как будто бы это могло помочь ему и ей.

— Велитинар!

По лицу комбата пробежало судорогой презрение:

— Он твоего мужа и убил…

Авдотья затрясла неприкрытой головой:

— Да что ты, что ты… Вовочка и муху не обидит, вона он мне как корову слечил… Что ты, что ты…

Волосы ее, в которых уже блестела седина, немытыми прядями раскидались по плечам.

— Что ты говоришь, то а? Как же он мужа моего убил? Ты ж советский человек, как такую ерунду говоришь? Он же корову!

Жук сплюнул себе под ноги:

— Корову говоришь? Корову это хорошо… Это он молодец! В сарай потаскуху. Этого в штаб.

Баба завыла, вцепившись себе в волосы. Когда двое десантников подхватили ее под руки и потащили в сарай, она извернулась и пнула капитана по ноге. Тот только покачал головой в ответ:

— Советский, значит, человек…

— Нет продуктов, товарищ капитан! Вообще ничего нет. Так, по мелочи насобирали, — подошёл к нему начштаба батальона. — У кого колбаса, у кого галеты. И у местных тоже ни черта нет. Все выскоблено.

Жук опять сплюнул. На этот раз от досады. Главная цель операции не была достигнута:

— А корова этой бабы?

— Нету коровы. Видимо, немцы увели.

Комбат нахмурился:

— Потери?

— Подсчеты ведем ещё. Струков помощи просит. Завязли на подступах.

— Поможем. Кто командир штурмового взвода был?

— Погиб, товарищ капитан… Вместо него старший сержант Фомичев.

— Где он?

— Тут я, товарищ капитан, — откликнулся рядом стоявший Фомичев.

— Твой взвод остается здесь. Занимайте оборону. Раненых оставляем тут. Пусть отогреются ночку-другую в избах.

Фомичев приложил руку к грязной ушанке, но ответить не успел. Со стороны сарая раздался выстрел.

Командиры обернулись на звук. От сарая неторопливо отходили двое десантников.

— Что там, бойцы!

— Да бабу эту… Осколком… Случайно…

Жук поджал губы, подумал…

— Ну и черт с ней! Действуй, Фомичев! Да… Дорогу заминируй чем-нибудь…

Раненых оказалось аж шестьдесят человек.

Их растащили по уцелевшим избам.

А потом, под звуки боя, доносившиеся с той стороны Чернорученки, стали занимать окопы, брошенные немцами.

Комбат двинулся было со своим штабом обратно в лес, но его остановил крик одного из бойцов:

— Товарищ капитан, товарищ капитан! Идите скорее сюда!

Жук оглянулся на крик. Боец стоял возле немецкой траншеи, сняв ушанку и молча смотря себе под ноги.

— Что у тебя, рядовой? — подошёл капитан.

Вместо ответа десантник показал себе под ноги. На бруствер. Капитан, посмотрев туда же, побелел от увиденного…

— И куда же делся наш офицер?

Тарасов хмыкнул:

— Расстреляли. А куда ж его? Мне и своих-то нечем было кормить.

— Подполковник! Вы понимаете, что нарушили все правила войны? — в голосе обер-лейтенанта звякнул металл. — Вы убили пленного, безоружного человека. Не лично, конечно, но по вашему же приказу! Так?

— Так, — спокойно ответил подполковник. — А вы бы предпочли, чтобы он замерз в первую же ночь? Мне его приволокли в одних подштанниках.

— Согласно Женевской Конвенции двадцать девятого года, вы должны были обеспечить ему приемлемые условия содержания! Впрочем, ваша страна ее не подписала, — всем своим видом фон Вальдерзее показывал презрение и отвращение к русским варварам, не умеющим цивилизованно воевать.

— Зато ваша страна ее подписала… — криво усмехнулся Тарасов.

— И мы ее выполняем, между прочим! — гордо сказал обер-лейтенант.

— Да. Мы видели, как вы ее выполняете. Я лично видел.

— На что вы намекаете? — не понял немец.

— Я не намекаю, а прямым текстом говорю, что лично видел трупы попавших к вам в плен наших разведчиков.

— идёт война и здесь не санаторий, господин подполковник. Они вполне могли скончаться от ран, даже несмотря на высококвалифицированную помощь немецких врачей, — пожал плечами обер-лейтенант.

— Да… Помощь была высококвалифицированная. Даже очень. Это у ваших врачей новейшие методы лечения такие — раздевать догола, укладывать на бруствер окопа и заливать холодной водой? Общеукрепляющая бруствер метода? При этом, что бы ребята не дергались, их протыкали штыками. Это у вас вместо фиксации?

— Этого не может быть! — возмутился фон Вальдерзее. — Мы воюем по европейским законам, а не по азиатским!

— Да, да… Я помню… Женевскую конвенцию вы подписали, ага…

— Нет, конечно, и у нас бывают воинские преступления… — стал оправдываться обер-лейтенант.

— Ага… Приказ о комиссарах, например. Нам политработники читали его вслух ещё осенью, во время формирования бригады.

Немец аж пошёл красными пятнами:

— В конце концов, это не вермахт! Это СС! В обоих Опуево стояли эсэсовские части, вы это прекрасно знаете! Солдаты они хороши, но у них бывают перегибы в отношениях с местным населением и пленными…

— А мне было без разницы, какого-такого ветеринара расстреливать. Эсесовского или из вермахта…

— Товарищ подполковник! Там это…

— Что? — раздраженно спросил адъютанта Тарасов.

А причины для раздражения, честно говоря, были. По докладу медсанбата бригада потеряла уже двести сорок восемь убитых и раненых. А обмороженных — триста сорок девять. Причем, это только с тяжелыми обморожениями. Четвертой степени. А что такое четвертая степень обморожения? Это полный звездец, мягко говоря. Это когда холод убивает не только кожу и мясо, но и кости. Тарасов прошёлся по лагерю санбата. Среди стонов, воплей и скрежета.

Видел, как молодой пацан с хрустом отламывал гниющие фаланги на руках, удивленно приговаривая — Надо же… Не чувствую! Надо же, а?

Были и те, кто не выдерживал. Некоторые стрелялись, нажав сочащимся красно-белесой сукровицей пальцем на спусковой крючок «Светочки», зажатой в прикладе гнилыми, воняющими сыром ступнями.

Не рассчитали, блин… Не рассчитали… Кто мог знать наперед, что день солнцем будет растаивать снег, а ночь будет долбать тридцатиградусным морозом? Валенки промокали, утопая в демянских болотах, а потом — ночью — заледеневали, стягивая оголодавшие мышцы. И у одного за другим отрезали ноги…