Алексей Ивакин - Десантура

— Взносы за полгода не уплачены… — задумчиво сказал Гриншпун, вертя в руках комсомольские билеты.

— Кровью платили, — ответил за сыновей Полкман. — И своей, и чужой.

— Кто этот человек? — не обращая внимания на Мартына, спросил парней уполномоченный.

— Отец, — ответил тот, который побольше в размерах. — Полкман Мартын Мартынович. Командир демянского партизанского отряда.

— Давид… — протянул Гриншпун парню его билет. — Больше на Голиафа похож.

Парень не улыбнулся шутке. А документ завернул в тряпочку и сунул за пазуху.

— Значит, подтверждаете? — спросил особист у второго — тоже Мартына.

Тот молча кивнул.

— Ну, ну… — неопределенно ответил Гриншпун. Потом повернулся к Полкману:

— Извините. Работа такая… Николай Ефимович, вы закончили с ними? Поговорить надо.

Тарасов вместо ответа шагнул к Полкману:

— Мартын Мартынович, сейчас вас боец проводит к врио начштаба, там решите технические вопросы, лады?

Полкман кивнул.

— Полыгалов! Проводи партизан!

Рядовой Полыгалов, ставший порученцем Тарасова, после того, как в штабном шалаше погиб вместе с Шишкиным и лейтенант Михайлов, махнул Полкману и сыновьям рукой. Проходя мимо особиста Мартын-старший не удержался и буркнул:

— Шлемазл. Поц гойский.

Буркнул тихо. Но так, чтобы Гриншпун услышал.

Тот не удержался от улыбки, когда партизаны скрылись в лесу:

— Надо же, ну никак не думал, что меня тут еврейским матом обложат…

— Борис, — Тарасов улыбку не поддержал. — Ты что за спектакль устроил? Членские взносы приплел какие-то?

— А они, командир, и впрямь не уплачены. Впрочем, это не мое дело…

— Именно! — перебил его подполковник. — У тебя что, паранойя разыгралась? Мужики у нас раненых заберут и на Гладкий Мох на санях отвезут. Понял?

— А ты уверен, что на Гладкий Мох? — перебил Тарасова Гриншпун.

Тот осекся от неожиданности.

— Ты что…

— Идемте, товарищ подполковник…

И Гриншпун зашагал в ту сторону, откуда появился несколько минут назад.

Тарасов поспешил за ним.

Через полчаса они были на месте.

Месте происшествия, которое было оцеплено взводом охраны.

— Смотри, подполковник. — Гриншпун сдернул тряпку с котёлка, стоявшую рядом с костровищем.

— Ну, котёлок… — пожал плечами Тарасов.

— Ближе смотри, — особист осторожно, как что-то противное, взял круглый котёлок за проволочную ручку и поднес к лицу комбрига.

— Жирный изнутри. И мясом, вроде пахнет. И что?

— Идем дальше, — отбросил котёлок особист. Он зашёл за кусты. Под ними лежал десантник, укрытый дерюгой.

— Вчера, видать, помер. Вечером. Или ночью.

Гриншпун сдернул дерюгу. Тарасов, привыкший, кажется, ко всему резко отвернулся.

Штаны и подштанники бойца были разрезаны и стащены до колен. А с обоих бедер срезано мясо до отливающих голубым костей.

— Часть сожрали, паршивцы. А часть бросили в кустах. Видать, засек кто-то. Они и смылись.

— Кто они-то, не темни, особист!

— Из второго батальона ночью пропали двое. Рядовые Топилин и Белоусов.

— Белоусов, Белоусов… Баянист, что ли?

— Ну да. Синенький скромный платочек.

— Вот же…

Тарасов, казалось, растерялся. Что угодно, но только не это! Предательство казалось ему невозможным. Да ещё и…

— Вечером они парой были в охранении, около лежки раненых. Смена их не обнаружила. Стали искать, нашли вот это, — кивнул Гриншпун на котёлок. — А потом партизаны являются. Месяц не было, а тут взялись. Может, полицаи?

— Непохоже, уполномоченный. Непохоже. Слишком быстро для полицаев они явились.

— Зато как им удобно. Сотню раненых без боя в плен утащат. Подумай, командир. Нельзя им доверять.

Растерянность Тарасова прошла быстро:

— Решим на заседании штаба. Бойца похоронить. И молчок! Не хватало мне ещё людоедства, твою мать…

Командиры и комиссары, вопреки мнению Гриншпуна, раненых решили, все же, отправить с партизанами на Гладкий мох.

— Зря, товарищ подполковник, зря… Как бы не пожалеть. Потом.

Особист резко развернулся и зашагал к себе. Подполковник долго смотрел ему в спину, догадываясь, что особист считает его главным виновником всех бед бригады…

Полкман с сыновьями шагал в конце колонны, размышляя над странным поведением этого особиста.

С одной стороны, у него работа такая — всех подозревать.

С другой стороны…

Полкману было немного обидно. Воюешь, воюешь, а тебя, вот такие, подозревают черт знает в чем.

Молодой ещё… Глупый. Совсем шлемазл. За полицаев, небось принял? Ага… Так и сунулись бы полицаи в самые зубы десантникам. Да и какой из еврея Полкмана полицай? Смешно…

Да черт с ним, с этим… Как его… Капитаном Гриншпуном. Раненых надо довезти…

Десантников уложили на санях по четыре-пять человек. Самых тяжелых. Остальные — легкораненые шли сами. Шатались, но шли. Сердобольные партизаны делились с ними своими скромными запасами.

Десантники не отказывались.

Полкман поражался этим парням. Молодые же совсем. Большинству и двадцати-то ещё нет. Откуда столько сил… Уму непостижимо.

Размышления командира прервал дозорный с левого фланга:

— Мартын Мартынович! Лыжников заметили. Вдоль дороги идут метрах в трёхстах.

— Наши? — насторожился Полкман

— Да кто ж их разберет! В маскахалатах, идут осторожно. Не приближаются. А мы и не спрашивали их…

— Правильно, — буркнул Полкман. — Пойдем-ка глянем.

Он надел старые свои охотничьи лыжи, подбитые мехом, и сноровисто пошёл за парнем из дозора.

Ходить зимой по лесу — целое искусство. В кусты не пролезешь, деревья тоже не по линеечке растут. Да и каждую кочку огибать приходиться. Лыжу поломаешь — и крантец охоте. На фрицев. Или кто-там шастает? Полкман смутно заподозревал, что бдительный особист послал за обозом раненых своих головорезов — проследить, что да как. Заодно и помочь, ежели немцы вдруг вылезут. Егерей немало шляется сейчас по лесам. И эсэсовцев. Этих, говорят, специально обучили на лыжах за десантниками бегать. Да ещё, говорят, финны появились. Сам Полкман их ещё не встречал, но слухи слыхивал.

— Вона, Мартын Мартыныч! Видите, с елок снег падает? Во, во! — Ванька Фадин, совсем ещё молодой пятнадцатилетка, возбужденно тыкал деревянной лыжной палкой в сторону шевеления кустов на противоположном краю просеки.

Полкман приложил палец к губам — тихо, мол, не ори! — и снял карабин с плеча. Немецкий «Маузер». Партизан его больше уважал, чем родную трёхлинейку. Удобнее, зараза. Прям не снимая с плеча можно затвор передернуть. А трёху — пока опустишь, пока передернешь, пока снова прицелишься. А в бою лишняя секунда жизнь отнимает. Свою или чужую. Кто быстрее… Пока быстрее Полкман. И сейчас тоже…