Алексей Ивакин - Десантура

Но перед этим командиры не позабыли обыскать трупы противников. Несколько банок тушёнки, четыре шоколадки, две фляги с водкой — огромная награда за бой. А самая главная — конец войны, приближенный этой маленькой победой ещё на несколько минут.

На поляне остались шестеро немцев и двое десантников. Неплохая — как бы ни цинично это не казалось — цена за победу.

Жаль, что в других местах той войны бывали другие цены.

Весной сорок четвертого года сюда придёт бывший гвардии сержант — да почему бывший-то? Бывших гвардии сержантов не бывает! — ныне однорукий тракторист Иван Пепеляев, для того, чтобы распахать колхозное поле под пшеницу. Он будет тут пахать и плакать. Пахать, потому что людям надо есть. Детям и бабам нужен хлеб. Стране нужен хлеб. А будет плакать, вытирая о плечо мокрое лицо, потому что поле будет усеяно белыми костями десантников. Белыми валунами их черепов. И пшеница вырастет на этих костях. И люди будут есть этот хлеб. И отныне — из поколения в поколение — кровь и плоть восемнадцатилетних пацанов будут стучать в сердцах потомках.

Куда уж там воображаемому пеплу Клааса. Здесь не воображение, здесь — правда, которую мы должны помнить.

Группу младшего лейтенанта Ваника Степаняна немцы отрезали в берёзовой роще. Десантники пытались дернуться сначала в одну сторону, потом в другую. Но тщетно. Везде немцы встречали плотным огнём.

Степанян, наконец, прекратил беспорядочные метания, взяв командование на себя. Старше его по званию все одно никого не было. Первым делом — пока эсэсовцы не пошли в атаку — посчитались, заняв круговую оборону в центре рощицы. Оказалось — семьдесят бойцов.

Стали готовиться к последнему бою. Жратвы не было, но зато в боеприпасах голода не было. При переходах бойцы выбрасывали все лишнее — вплоть до запасной пары носков. Но патроны, гранаты, оружие — тащили всегда. Даже здоровенный бронебойщик, оставшийся без второго номера и патронов, все равно тащил на себе здоровенный дрын противотанкового ружья. А на все предложения выбросить — неожиданно тонким голосом отвечал: «Пригодится!»

Пока не пригодилось по прямому назначению. Ну не бежать же с пустым ружьем на гавкающий выстрелами немецкий танк? Но все равно не выбросил. И сидит сейчас приклад от крови снегом отчищает. Вышёл на бой аки древнерусский богатырь с палицей наперевес, сокрушая поганые головы прикладом противотанкового ружья.

Немцы почему-то не атаковали. И даже не начали бросаться минами. А это у них в привычке.

Хотя берёзовая роща — это вам не хвойный лес. Подлеска нет. Кустов всяко-разных тоже. Все как на ладони. И до темноты ещё не близко. А вот не атакуют, почему-то.

Все выяснилось через полчаса.

Немцы начали подтащили свои громкоговорители. И врубили «Катюшу».

— Вот сволота, — ругнулся кто-то из десантников. Кто — Степанян не знал. Из бойцов его подразделения тут никого не было. Все малознакомые.

— Не ругайся, — ответил бойцу младший лейтенант. — Давай-ка подпоем лучше!

Бойцы ошалело посмотрели на млалея. Бой вот-вот пойдет, какие ещё песни? Ваник, не обращая внимания на удивленные взгляды десантников затянул:

— Выходила песню заводила про степного, сизого орла…

Один за другим, бойцы начали подтягивать — сиплыми и хриплыми голосами.

— Про того, чьи письма берегла…

Странный — до фантсмагоричности — хор ревел над берёзовой рощей, рвущуюся к туманному апрельскому солнцу «Катюшу».

Кто ж знает, о чем в этот момент они думали — о своей любимой вспоминали, или просто забивали страх яростью, или плакали перед неизбежной гибелью в безнадежном бою? Вряд ли плакали. Слезы-то давно замерзли.

Ваник приготовился дать команду идти в атаку. В последнюю атаку. В последний бой. Как Чапай, как «Варяг», как тысячи дедов и прадедов под Бородиным или на Куликовом. И запеть «Интернационал». Пусть мы погибнем — но погибнем так, что враги содрогнутся от нашей смерти.

«Катюша» закончилась. Ваник вдохнул побольше воздуха в грудь…

И тут немцы каким-то чужим, жестяным голосом вдруг зазвенели в сыром апрельском воздухе:

— Русскье десантник! Здафайтесь. Фаше полошение — безнадешно. Ваше мушество — безупретчно. У нас фас шдут тёплый прием. Еда, фино, медитцинская помостч, шенстчины. Русскье десантник! Здафайтесь! Фаше полошение…

Степанян засмеялся пересохшим горлом, черпанул горсть снега, прожевал его и крикнул:

— Я — армянин, дурак ты фашистский!

Бойцы дружно загоготали.

Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский — это не национальность. Это — принадлежность. Родине. России.

Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу» и даже, зачем-то, «Три танкиста».

— Награбили пластинок, ироды, — буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.

Ваник тоже наслаждался. Но, в тоже время, с надеждой смотрел на снижающее солнце.

— Мужики! Если до темноты доживем — будем прорываться, — передал он по цепи. — Пока огонь не открываем.

И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу миномётным и артиллерийским огнём. И на что они надеялись? Что русские десантники сдаются? Как бы не так…

А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.

И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков — берегли силы. Для ещё одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.

А потом, рассыпаясь на небольшие группы исчезали в безбрежных демянских лесах.

Со Степаняном остались лишь трое — переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.

Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.

Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надёжно.

А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.