Алексей Ивакин - Десантура

Хотелось бы рассказать о том, что они встретились в одном госпитале. Или после. И что поженились потом. И жили, долго и счастливо… Увы. Это будет неправдой.

А в партии Ваника Степаняна все-таки восстановили.

За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… «Из праха ты вышёл, в прах войдешь…» — думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.

— Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович о том, как вы попали в плен.

— А что тут рассказывать? — дернул плечом подполковник. — Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.

— Дальше?

— Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.

— Они оказались правы, — ухмыльнулся обер-лейтенант.

— Вовсе нет, — зло дернул щекой Тарасов. — Я шёл с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный — крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шёл впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашёл. Когда мы форсировали реку, я, с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали — навстречу — красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, — Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.

— И что? — обер-лейтенант аж отложил ручку, слушая рассказ Тарасова.

— Штабные сгрудились на льду реки, пытаясь кого-то поднять. Я решил, что ранен полковник Латыпов. И спустился обратно. Когда подбегал к группе, то вдруг увидел, как Гриншпун поднял пистолет и выстрелил в меня. Это последнее, что я помню. К счастью, пуля прошла вскользь. И только поэтому я очнулся уже в санях, на которых меня везли сюда. К вам.

Фон Вальдерзее хмыкнул:

— Странно… Не лучше ли было бы этому еврею доставить вас живым до командования фронтом, чтобы вы предстали пред судом?

— Вы плохо представляете наши реалии, господин обер-лейтенант. Уполномоченный особого отдела имеет право суда во время боевых действий. Он — рука закона. Если он решил, что я — виновник провала операции, то он и приводит приговор в исполнение. Приговор, который он же и оспаривает и приводит в действие. Энкаведе — это очень страшная сила.

Обер-лейтенант только покачал головой. Гестапо и фельджандармы не вмешивались в действия войск до такой степени…

— Тогда почему же он оставил Вас живым, не удостоверившись в смерти приговорённого?

— Был бой, господин обер-лейтенант, был бой…

Остатки бригады рвались через реку Полу. Обычную речку, которых в России на каждом десятке километров по две штуки. Так уж вышло, что южный берег речки — обрывистый, а северный — пологий. А выхода нет. Вернее есть — через вот этот самый южный склон. И хорошо, что ещё можем бежать по льду. Что весна такая поздняя.

Тарасов кричал, махая пистолетом, подгоняя своих десантников, отстреливающихся по вспышкам в лесу:

— Бегом, бегом, бегом, твою же мать!

Черное небо вспыхивало всполохами трассеров. Грохот стоял такой, что подполковник слышал только себя:

— Да беги ты, господабогадушаматьети! — пнул он споткнувшегося бойца.

Кто-то ещё что-то кричал. Но тоже слышал только себя.

пулемётная очередь прогрохотала осколками речного льда, плеснув фонтаном воды Тарасову в лицо. А споткнувшийся и вставший было боец оплеснул кровью реку. И умер.

Дьявольский визг мин разрывал раны полыней. Кто-то подскальзывался и падал в эти раны, кого-то вытаскивали, кто-то уходил под тяжелый лед.

Тарасов, все же, добежал до крутого берега. Остановился. Оглядел реку, усеянную телами бойцов. Его бойцов. И стал карабкаться наверх.

— Держите, товарищ подполковник, — закричал ему сверху какой-то десантник. Лицо знакомое, а вот на имена у Тарасова всегда была плохая память. Как и на даты. Боец протянул ему винтовки со свисающим вниз ремнем. Подполковник схватился за него. ещё мгновение и… Тарасов выбрался на верх обрыва.

— Бежимте, товарищ подполковник, — неистребимым вятским акцентом проорал через грохот боя — почти лицом к лицу — боец.

— Ага… — выдохнул Тарасов.

И рядом вдруг рявкнул разрыв немецкой миномётки. Парень ойкнул и стал заваливаться на снег, схватившись за бок.

Тарасов подхватил его подмышки и потащил было в сторону наших позиций, но вдруг упал, схваченный кем-то за ногу.

— Товарищ, командир, товарищ командир! Там, кажись, Латыпова убило!

Полыгалов махал руками подполковнику, наполовину вылезши на берег.

Тарасов матюгнулся и рявкнул на адьютанта:

— Тащи бойца! Я сейчас!

— Не могу, не могу, товарищ подполковник, я вас бросить, — испуганно замотал головой Полыгалов.

— Млять… — подполковник обернулся. — Эй, живой?

Лежащий рядом десантник не шевелился.

— Ммать… А ну, стой! — Тарасов рявкнул на пробегавшего мимо бойца. Тот незамедлительно рухнул наземь.

— Тащи парня, — коротко приказал комбриг и стал спускаться обратно к реке.

А у обрыва столпилась небольшая кучка уцелевших командиров и комиссаров бригады. Во главе с Гриншпуном. Они жались под разрывами и очередями над бездыханным телом полковника Латыпова.

— Что стоим, кого ждем? Вытаскивайте его к чертовой матери отсюда! — заорал на растерявшихся командиров Тарасов. — Гриншпун, обеспечивай!

Особист тут же неразборчиво что-то крикнул, и его бойцы — из особого отдела — принялись снимать с себя ремни и обвязывать ими тело координатора фронта.

— Да быстрее, быстрее! Шевелитесь!

Тарасов видел, как Латыпова затаскивают на обрывистый берег, дождался, когда оттуда сверху кивнет ему Гриншпун, а потом уже стал сам, с помощью Полыгалова, снова карабкаться наверх.

Почему-то он запомнил коричневую, всю в дырочках землю, пахнущую весной. И маленькую зелёную травиночку, пережившую первую военную зиму. Удара по голове он не заметил, он в этот момент, почему-то, захотел коснуться это травиночки губами. Почему-то эта травиночка вдруг улыбнулась ему Надиной улыбкой и замахала пухленькой ручкой дочери, потом все закружилось, потерялось, небо поменялось местами с заснеженной землей, потом опять поменялось, потом ещё раз, потом все это куда-то поехало, мелькнуло лицо Полыгаева с широко раззявленным ртом, потом исчезло и оно и все потемнело. Но Тарасов не сдавался темноте. Он помнил, что его ждет жена и дочка, что ему надо вернуться. Надо и все. Он приподнялся, стирая рукой кровь с правой щеки, и пополз на четвереньках домой. Полз долго, пока не уткнулся страшно болящей головой в какую-то стену. Изо рта текла густая слюна, стена кружилась, превращая мир в тюрьму, но он пополз по этой стене куда-то вверх, на встречу удаляющемуся куда-то грохоту. Он хватался за мороженые комья кладбищем пахнущей земли и полз, полз наверх из могилы домой. Он сползал вниз — стена не пускала — но снова полз. А вот и травинка. Здравствуй, Надя. Я вернулся…