Юрий Гончаров - У черты

Писарь сначала вытер о кусочек промокательной бумаги те перья, которыми пользовался, поставил их в пластмассовый стаканчик, в другой карандаши, убрал в ящик стола линейки; казалось, разговор закончился, продолжения не будет, ведь писарю все равно, как поступит Антон со своей увольнительной на три месяца. Но, наведя на столе порядок, писарь твердым голосом сказал:

– Не советую.

Он занялся какими-то бумажками, стал их перебирать, раскладывать на стопки.

– Ну, допустим, поедешь… – как бы размышляя за Антона, произнес писарь. – Как сейчас по железным дорогам ездить, да еще в ту сторону, к фронту, ты, я думаю, представляешь. До твоего Воронежа доехать тебе, знаешь, сколько понадобится? Месяц, не меньше. Это с твоим-то здоровьем! Оно ведь и сбой может дать. А что там за обстановка? Курск взят, Орел взят. Щигры, слышал я, тоже у немцев. Щигры я знаю, в двадцатых годах даже работал там недолго. А раз Щигры – то, считай, это немцы под самым Воронежем. В одном полете стрелы, как в старину говорилось. Значит, обстановка почти фронтовая. Да, может, и без почти. А пока доедешь – еще столько может случиться… Допустим даже такое – повезло, доехал. И все там благополучно. Но так ведь сейчас же назад, комиссию ведь здесь проходить, где лечили тебя, такой порядок, закон такой. Так что стоит тебе туда-сюда два таких конца мотать, чтоб только папу с мамой на одну лишь минутку увидеть? Мой тебе совет: оставайся тут, в здешних краях. Сходи в райком комсомола, ты ж ведь комсомолец, так? Они тебе помогут, дело тебе какое-нибудь найдут, чтоб не скучал. На жительство к какой-нибудь бабке устроят. Три месяца быстро пролетят. Станет ясно, на что ты гож, на что не гож. Я так чувствую, тебе еще три месяца прибавят. Я хоть и не врач, а нагляделся, опыт в этих делах у меня имеется. К тому времени весна придет, лето, глядишь попрут наши немцев восвояси, – вот тогда и кати в свой Воронеж…

Внутренне Антон был согласен с тем, что внушал ему госпитальный канцелярист. Конечно, домой тянуло, хотелось к отцу, маме, он нестерпимо соскучился по всей домашней обстановке, по своему столику, за которым готовил уроки, по полке с любимыми книгами. Даже по тем тополям, что росли во дворе, и, немые, не относящиеся к разряду живых существ, тем не менее, все же каким-то живейшим образом участвовали в бытии обитателей дома, детей и взрослых; про них было не вспомнить, думая о доме, об оставшихся в нем товарищах, о дворе, на котором прошло детство, подростковые годы. Когда Антон готовился идти с повесткой на сборный пункт в клубе Карла Маркса и прощался с тем, что покидал за своей спиной, он мысленно попрощался и с дворовыми тополями, пожелал им благополучия, совсем так, как желают его людям, – чтобы они и дальше без горя и невзгод продолжали шуметь листвой, протягивать во все стороны свои ветви, набирать в себя силу и красоту, как получалось у них прежде.

Антону не хватило бы слов, чтобы передать, как сильно тянуло его домой, было множество «за», чтобы немедленно пуститься в дорогу, и только одно было «против», и «против» весьма существенное, превышавшее все «за»: несмотря на свое совсем вроде бы здоровое состояние, он в глубине души, улавливая глухие токи, сигналы своего организма, чувствовал, что дорога в несколько тысяч километров с ее неизбежной свинцовой усталостью, передрягами, бессонницами – ему не по силам, она его наверняка сломит.

Еще день он раздумывал, колебался, а потом решил поступать, как подсказывал ему госпитальный канцелярист.

Снаряжая Антона на «волю», на самостоятельное существование за больничными стенами, госпитальный кладовщик проявил редкую щедрость. В его распоряжении имелось обмундирование только «бэ-у» – уже побывавшее на ком-то из раненых во фронтовых условиях, порядком изношенное и, насколько возможно, восстановленное, то есть выстиранное, починенное, правда, без особой заботы о внешнем виде: с заметными латками на коленях, локтях, в тех местах, куда ударил осколок или пуля. Можно было выдать Антону первое попавшееся, как и получали все выписанные из госпиталя, но кладовщик почему-то проникся к Антону симпатией, может, потому, что Антон по возрасту подходил ему в сыновья, а у кладовщика был где-то такой же парень и тоже в красноармейском одеянии, и кладовщик, не жалея труда, покопался в ворохах гимнастерок и брюк, и наградил Антона почти новыми, а главное, по его росту. Шинель он подобрал такую же, совсем почти не ношенную, мягкую, ворсистую, значительно ниже колен. На левом плече была дырочка, аккуратно заштопанная нитками по цвету шинели, а внутри, на серой подкладке, угадывалось не до конца замытое пятно крови. Но снаружи ничего не было видно. И пояс кладовщик дал хороший, целиком кожаный, не из брезента. Но еще больше порадовала Антона шапка-треушка. Вот она была совсем новая, никем еще не ношенная. Не меховая, на рядовых шапок из меха не бывает, на вате и верх из какого-то текстильного заменителя, но теплая и тоже по размеру, по голове.

В райком комсомола Антон шел по скрипучему снегу, добавленному последними метельными днями, и ему было в великое удовольствие, что наконец-таки он, хоть и вне службы, в отпуске на долечивании, но выглядит как настоящий красноармеец; приятно было чувствовать на себе ладную, добротную одежду, рождаемое ею тепло – даже в довольно ощутимый, пощипывающий, покалывающий морозец – градусов в десять ниже нуля.

Встретился такой же юный красноармеец, мальчик лицом, с косинкой в черных, узких глазах, должно быть – бурят, их много попадалось среди местного люда, четко приветствовал более высокого и более старшего на вид Антона, приложив руку к ушанке; Антон ответил ему тем же. Эта встреча и обмен приветствиями ему тоже доставили удовольствие – чувством своей причастности к армии, дружеству военных людей, давно вызывавшему в нем любовь, уважение и самый пристальный интерес. Была какая-то приятность в самом приветственном движении руки; хотелось, чтобы опять встретился какой-нибудь военный человек, повторить этот жест: пружинно взбросить руку к головному убору и так же пружинно отдернуть ее назад.

В райкоме произошло такое, чего Антон никак не ждал и не предполагал. Секретарь райкома, парень постарше Антона всего года на два, на три, в зеленой армейской гимнастерке с пустым левым рукавом до самого плеча, свернутым в рулон и подколотым английской булавкой, с живым интересом выслушал Антона, видимо, сразу же расположенный к нему его военной формой, бегло взглянул на комсомольский билет, госпитальные документы, очень почему-то оживился, пришел в радостное настроение, выскочил из-за стола и, держа Антоновы документы в руке, сказав ему: «Пошли!» – понесся куда-то из кабинета. Увлекая за собой Антона, он толкнул дверь в другую половину длинного одноэтажного здания, в которой находился райком партии, без стука распахнул обитую клеенкой дверь с табличкой: «Заведующий отделом агитации и пропаганды» и, буквально вбежав туда впереди следующего за ним Антона, громко, с торжеством в голосе, объявил: