Юрий Гончаров - У черты

Но Сергей Александрович сказал:

– Времени у нас мало, выходить не будем. Смотрите и фотографируйте отсюда.

– Да как же отсюда, через стекла? Плохо же получится, ничего не выйдет. Надо с набережной, от парапета. Куда спешить-то, это же рейхстаг, последний оплот фашизма. Он же означал победу! Сергей Александрович, вы что – разве не понимаете?.. – обиженно и недовольно зазвучали голоса. – А времени – так пять минут всего-навсего это займет, разве это время?

– Не хотите снимать через стекла, снимайте в открытую дверь. А выходить не надо.

– Да почему вы нас не пускаете, это же восточная зона, до парапета, специальная площадка, чтобы выйти фотографировать…

– И отсюда все хорошо видно, фотографируйте на здоровье! – сказал Сергей Александрович. – Я же вам не запрещаю, пожалуйста. А выходить незачем. Вас потом не соберешь. Опоздаем на обед.

– Так нам же и самим хочется сняться. С рейхстагом!

Сергей Александрович сидел в головной части автобуса, возле двери. Рядом с ним, в отдельном кресле, предназначенном для гида, сидела Ингрид с микрофоном в руках. По выражению ее лица можно было понять, что ей странно и удивительно, что руководитель не выпускает туристов наружу; гидом у советских туристов она работает давно, с тех пор, как они стали приезжать в ГДР, держат их в строгой узде, это она уже хорошо знала, но все же такое она наблюдает впервые. Однако она не вмешивалась. Гид не должен, не имеет права поправлять действия руководителя группы.

Антон с фотоаппаратом в руках поднялся со своего места в конце автобуса и пошел к двери.

– Черкасов, вы куда? Мои слова относятся ко всем!

Сергей Александрович сделал движение рукой, чтобы загородить Антону дорогу, но увидел в его лиц что-то такое, что его даже напугало. Убрав руку, он пропустил Антона наружу.

Антон спустился по ступенькам на землю, дошел до чугунного парапета, ограждавшего быстрое течение замкнутой в гранитные берега Шпрее. Вода была такой же темной и мутноватой, как тогда, в том далеком мае. Но тогда она несла на себе пух перин и подушек, трупы собак и кошек, задохнувшихся от дыма, трупы русских и немецких солдат. Вместе с ними плыли размокшие полотнища бумажных плакатов, что густо покрывали стены домов, кирпичные и бетонные заборы, свисали отлепившимися краями с коры парковых деревьев. Все плывущие по Шпрее плакаты были одинаковы, на всех были одни и те же слова: с них кричал Геббельс, все еще пытаясь, уже у самой пропасти, вдохнуть надежды и веру в упавших духом берлинцев: «Капитуляция? Никогда!!! Капитуляция? Никогда!!!»

Кроме Антона, больше никто не вышел из автобуса на набережную, все прочие туристы покорно сидели на своих местах.

Антон не собирался фотографировать рейхстаг, такой – издалека, с тыла, и даже без купола, на котором развевалось победное красное знамя, он был ему не нужен. В памяти его хранился другой образ, другая картина, и Антон не хотел гасить их какими-то иными изображениями рейхстага. Но выйти из автобуса он должен был обязательно. Он не простил бы себе, если бы он, фронтовик, участник штурма фашистской столицы, подчинился бы трусливому, глупому запрету.

А вот сняться у парапета самому, и чтоб вдали была черная, мрачная глыба, как символ раздавленного фашизма, словно все еще обугленная теми пожарищами, что бушевали здесь той весной, – такой кадр стоило привезти домой. С войны Антон не привез никаких фотографий. Даже показать дочери и сыну, каким был их отец на войне, – ему нечего. Пусть на память о Берлине останется у него хотя бы такой кадр. Но возле парапета он был один, некому было дать в руки свой фотоаппарат.

Через пять минут нарочито спокойно, медленно он вернулся в автобус. Сергей Александрович встретил его угрюмым, недобрым взглядом. Но сказать что-либо вслух поостерегся.

Когда тронулись и поехали, к уху Антона склонился сидевший с ним рядом пожилой строитель-прораб и приятельским тоном, со смешком, полушепотом сказал:

– Ну и нашарохал ты нашего пастуха! Он аж белее мела стал. Он ведь что думал, когда ты к парапету пошел: сиганешь сейчас в речку – и на тот берег. Государственными секретами торговать. Ты из НИИ, инженер, носитель секретной технической информации… Он себя – не знаю где, наверное, уже на Колыме увидал…

По возвращении домой каждый руководитель тургруппы писал обстоятельный отчет: как прошла поездка, хорошо или плохо обслуживала принимающая сторона, как вели себя участники туристической группы, какие происходили ЧП. Что написал о нем Сергей Александрович – Антон не узнал никогда. Документы эти не разглашались. Но что-то написал. В турпоездки Антона больше не пускали.

А время продолжало лететь… Иногда оно словно бы останавливалось, ползло, но потом снова убыстряло свой ход, срывая с календаря дни, недели, месяцы. Мгновенные кадры, случайные и неслучайные эпизоды, длинные, растянувшиеся истории нанизывались на невидимую нить, выстраивались цепочкой, сменяли друг друга… Прибавлялись годы, уже появилось серебро на висках, в прядях волос надо лбом. Антон долго не знал дороги в поликлинику, к докторам, потом все же пришлось ступить на эту дорожку. Однажды ради интереса, сравнения он подсчитал: еще недавно он навещал поликлинику раз пять-шесть в год, потом больше, а в последнюю пору сложилось так, что наносить визиты во врачебные кабинеты он стал по два, по три раза в месяц.

Женитьба, семейная жизнь Антона подтвердили только то, что слышал он много раз, да не верил, как часто не верят ходящим по устам мнениям, пока не попробуют что-нибудь на себе: женщина до замужества, в период знакомства, ухаживания, примерок друг к другу – совсем не то, что после, когда жизни и судьбы уже официально скреплены, и женщина, ставшая женой, матерью, под сенью и защитой законов о материнстве и младенчестве приобретает над мужчиной гораздо большую власть, чем он над нею, и в их союзе уже нет равноправия, он зависит теперь от того, умеет ли избранница разумно, тактично пользоваться своей возросшей властью, воздержаться от злоупотребления ею, не оскорблять и не принижать в мужчине его достоинства, чтобы союз их не дал трещину, не распался.

Жена Антона была из самой простой семьи с крестьянскими корнями, со множеством детей, которые никогда ни в чем не знали достатка. Отец до войны был возчиком на лошади или продуктовом магазине, избрав это ремесло, чтобы семье перепадало чуть больше, чем полагалось по нормам и карточкам. В войну его взяли на фронт нестроевым – опять же к лошадям, в обоз, и все четыре года семья билась за выживание без него. Когда в город вторглись немцы – пришлось бежать, как большинству горожан, все бросив, все потеряв. Скитались по селам, работали в колхозах за харчи. Натерпелись всяческих лишений. Вернувшись после изгнания оккупантов на старые места – ютились, как многие горожане, в подвалах, и опять голодали, терпели лишения. Когда Антон в первый раз увидел свою будущую жену, она ходила не в туфлях, туфель и вообще никакой сносной обуви у нее не было, а на стучащих деревяшках типа «сабо», что в быту у французских крестьян. Для появления на людях, выходов в кино, в городские сады у нее было всего одно приличное платье, сшитое из оконной шторы. А вместо пальто – ватная стеганка…