В. Дайнес - Правда о штрафбатах - 2

Спали под открытым небом, на земле. Стояли там в несколько рядов домики, но жить в них было нельзя. Вообразите, если бы даже со всей Европы и Азии собрали в кучу клопов, то их было бы раза в три меньше, чем в одном домике штрафного батальона.

В первую же ночь у меня — приступ малярии. Мучался, потом забылся. Очнулся под огромной тяжестью — много одежды накидали. Мы были чужие, каждый сам за себя, а все приняли участие во мне. Могли бы спокойненько спать на своих бушлатах или шинельках, ан нет, пожертвовали, чтоб мне полегче было! Это было первое чувство: удовлетворение, что я среди людей. Живых…

Началась настоящая штрафная жизнь: в сортир бегом, на завтрак бегом, на занятия тоже. Все бегом. Кормили так: четыре ложки кукурузной каши — по одной утром и вечером да две в обед, правда, к ним добавляли еще какую-то муру. Бывалые говорили, что нам выдавали десятую часть положенного. Как бы то ни было, наше меню состояло из четырех ложек еды, неограниченного количества солнечных лучей и добротной матерщины.

Убийства происходили каждый день, вернее, каждую ночь. Кто успевал вскрикнуть, кто и так… Гибло много людей: один в карты проиграл, другого проиграли. Утром складывали трупы у ворот. За ночь набиралось два-три трупа, иногда — больше, штабель накладывался. Из вновь прибывших наутро мертвыми обычно оказывалось человек пять. Сначала было удивительно, потом к этому привыкли…

Так прошел месяц.

У нас формировались штрафные роты. Но на фронт отправляли только побатальонно — три роты. Наберут эшелон — 750 человек — и вперед. Перед отправкой нас переодели. Вновь присяга. И строем, под марш оркестра, с генералом впереди, — от лагеря до вокзала. Повзводно, с конвоем и собаками — на немецкий образец, — через весь город.

Военюрист Долотцев:

Дезертиров мы, как правило, расстреливали редко: годен же, искупает пусть! Расстреливали членовредителей: не годен. Тюрьму ему дать — это будет как раз то, что он хотел. Были перебежчики, самострелов много. Больше, чем вы думаете! И больше, чем мы судили: хватали не каждого, а только явных. В поле зрения прокурора не попадало, думаю, столько же. Сейчас мы на многие вещи по-другому смотрим, но за такие преступления — все равно расстрел…

Иван Михайлович Богатырев:

В штрафной приезжали сами. С документами и приговором трибунала. Моя обязанность была принять. Здесь он снимает с себя все: сапоги хромовые, портупею, командное обмундирование. Переодевается и рассказывает, как был осужден.

Сдает мне, значит, в каптерку офицерское и становится уже солдатом, пока не искупит вину кровью. Или погибнет, и уже не возвращается, или после ранения из госпиталя прибывает к нам, чтобы получить свое прежнее обмундирование. Ему прощают тогда.

От обычного солдата штрафник внешне не отличался: тогда и немец мог бы узнать, что он штрафник. Немцы штрафников особенно боялись — отчаянный был народ! Шел на все…

Олег Павлович Будничук:

— «Хозяйство БЛОХ» — так местные остряки именовали штрафной батальон подполковника Булгакова. Меня определили по специальности, разведать огневые точки противника, на полосе обороны и на глубину. Отобрал себе в группу еще несколько человек, и через трое суток мы положили комбату на стол карту. «Что ж, — говорит, — идите к землянкам и отдыхайте…»

День проходит — не беспокоят, второй — тишина. Как на курорте. На войне — ни до, ни после так не жил! И так в этом санатории-профилактории семь дней! Вдруг посреди ночи будят: «В штаб!» А там уже документы и справки Булгаковым подписаны, что вину перед Родиной искупил. Со справкой выпроваживают к кладовщику за сухим пайком: скорее! Мы сумели отойти всего километра на полтора, как сзади треск, шум, грохот. Такой гром стоит, черт знает что! Небо заполыхало. Это штрафной батальон пошел в бой…

Второй раз, когда снова в штрафной, опять к Булгакову попал. Он полушутя предложил: «Может, у меня останешься? Какая разведчику разница, где по ночам на пузе ползать, «языков» таскать? Так отсюда хоть в штрафбат посылать не будут…»

Второй раз, когда из штрафбата вернулся, напился всмерть! Дня два или три откачивали… «Принимай, — говорят, — своих!» Нет, говорю! Хватит в штрафбат без конца ходить. Ясно, что добром это никак не может кончиться, во всяком случае, для меня. Пощекотал нервы, удовлетворил честолюбие — и хватит! Расстреливайте — в разведку не пойду!

Военюрист Долотцев:

Много расстреливали. Еще и как расстреливали! Потом даже пришло разъяснение, что нельзя слишком часто и так необоснованно применять трибуналами высшую меру.

После приказа № 227 мы хоть на страхе, но стали держаться. А до приказа бежали, когда и надо, и когда нет. Страх был нужен, чтобы заставить людей идти на смерть. И это в самые напряженные бои, когда контратаки, а идти страшно, очень страшно! Встаешь из окопа — ничем не защищен. Не на прогулку ведь — на смерть! Не так просто… Я ходил, иначе как мне людей судить? Потому и аппарат принуждения, и заградотряды, которые стояли сзади. Побежишь — поймают. Двоих-троих расстреляют, остальные — в бой! Не за себя страх, за семью. Ведь если расстреливали, то как врагов народа. А в тылу уже машина НКВД работает: жены, дети, родители — в Сибирь, как родственники изменников. Тут и подумаешь, что лучше: сдаваться в плен или не сдаваться? И проявишь героизм, если сзади — пулеметы! Страхом, страхом держали!

Что касается нас, то в месяц мы расстреливали человек 25–40. Это я потом, когда подсчитали, ужаснулся.

Перед строем стреляли не всех — явных. С представителями от частей и при новом пополнении. И сразу же митинг: «Лучше честно сложить голову, чем умереть от своей пули, как собака!..»

Валерий Иванович Голубев:

Трудно было, и совсем ни до чего. Отвыкли от ходьбы, а тут по 50 километров переходы делаем! Куда-нибудь бы упасть, прилечь… Думаю, чистая случайность вышла, конвоиров не обвиняю: привели в темноте, не видели ночью, что болото. Привал. Только сели — вода стала выступать. Конвой окрикивает — не подняться. Так мы и уснули с товарищем сидя, спина к спине. Проснулись — по пояс в воде. А многие захлебнулись, погибли. Утром вывели на сухое место, посчитались, пошли. Конвой злой — ему за нас отвечать надо.

Так приблизились к фронту. Не обратил внимания, поляной ли, полем шли — немец стал кидать мины. Страшно, но не убежишь никуда — конвой. Кто подшучивает, кто храбрится. Но вот что удивило, и даже потом, через многие годы, картинка эта является наиболее ярко из штрафного батальона. Идем мы, трясемся (обстрел же!), а на опушке леса маленький шалашик только колышки поставлены, ничем не прикрытые. Сидит посреди солдат. Ему девушка-солдатка положила голову на плечо, он играет на гармони, и им на все наплевать! И наигрывает такие мотивы! И ни она, ни он никакого обстрела не видят. И нас не заметили, наверное, как мы прошли мимо.