Войцех Жукровский - Направление – Берлин

– Вон в том голубеньком домике.

Бачох с беспокойством перебирал письма, чувствуя на себе угрюмый взгляд Наруга. Он внимательно читал фамилии: вдруг весточка для друга, может, кто-то из его родни.

Ведомые каким-то инстинктом, сбежались солдаты. Они теребили Бачоха за рукав, стремясь прочесть фамилии на конвертах.

– Ну ты, давай… Я сам быстрее найду! – просили они.

Бачоху пришлось взобраться на повозку, из которой выпрягли лошадей, и, словно с амвона, выкрикивать фамилии:

– Сосна Игнаций?

– Игнаций или Томаш?

– Ты что, оглох? Я же ясно говорю: Игнаций.

– Багинский!

– Я здесь, – выхватил тот письмо и отошел в сторону, чтобы внимательно прочесть вслух невыразительно написанный адрес на конверте.

– Дзеньтёлэк!

– Давай! Я здесь!

– Багинский, кто тебе пишет? Из дому? – допытывался Острейко.

– Да, из дому. Не мешай, я хочу сам…

– Ковальский! – выкрикнул Бачох и сразу же вспомнил, что тот пал в боях за порт в Колобжеге.

– Ковальский убит! – вздыхали солдаты. – А баба его все пишет и пишет, она еще ничего не знает…

– А над ним уже травка успела вырасти. Жаль мужика.

Приковылял сюда и Фрончак в расшнурованном ботинке.

– А мне ничего не было? Меня он не называл?

– Папаша, ваше письмецо адресовали к уланам, потому что вы свой зад на лошадке любите катать! – подтрунивали солдаты над старым воякой.

– Да ваша жена и писать-то не умеет!

– Посмотри-ка на него, какой ученый нашелся! – обиделся Фрончак. – Подожди, сучий сын, вот у меня нога заживет, я тебе покажу!

– Больше никому нет! Все! – Бачох соскочил с повозки.

Солдаты расходились, неудовлетворенные, каждый жаждал известий из дому, самых будничных известий: началась ли пахота, как с озимыми, кто на деревне женится, разрешено ли в казенном лесу спилить несколько сосен для починки крыши, и правда ли, что землю будут делить и уже никому, кто хочет работать, не придется бедствовать.

– Боже! – басом прохрипел Багинский и скорчился, словно кто-то двинул ему кулаком под ложечку. – Нет, неправда…

– Постой, – подскочил к нему Острейко, взяв из его безвольных пальцев скомканное письмо, и принялся громко читать, а Багинский с застывшим лицом слушал, как бы надеясь, что мог ошибиться.

– «… сегодня уже четвертый день, как мы схоронили нашего любимого сынка, Сташека, которого убили бандиты…» Постой! Багинский говорил, он – в милиции служит… Еще фотографию показывал. Парню всего девятнадцать лет!

– Багинский, что с вами? – Подошедший Наруг тронул за плечо охваченного горем солдата. – Плохие новости?…

– Сына у меня убили! – Багинский словно хотел выкрикнуть свою боль. – Понимаешь, сына! Что мне теперь делать?

– У меня тоже никого не осталось, – пытался утешить его Наруг.

– Да, но твоих убили немцы! А моего? Свои, соседи по деревне, которые ушли в лес.

– Ничего не поделаешь. – Капрал погладил его по спине, которая согнулась под непосильным бременем. – Даст бог, вернемся, накажем виновных. А теперь надо кончать войну.

Солдаты стояли, как оглушенные. Это не умещалось в их сознании. Из газет они знали, что в лесах еще хозяйничают политические банкроты, ставленники лондонского правительства. Но чтобы убить сына солдата, который на фронте сражается с немцами?! Это взывало к отмщению!

– Сейчас будет готов завтрак! – вернул всех к действительности сержант Валясек. – Ешьте, мойте ноги и на боковую; ночью снова выступаем…

Есе с неохотой разошлись. Только добросердечный Бачох подсел к Багинскому, который, спрятав лицо в ладонях, делал вид, что дремлет. Бачох не знал, чем ему помочь. Он отвинтил крышку фляги, в которой приберегал на черный день немного водки, и робко протянул Багинскому.

Но тот потряс головой.

Теплый ветер шевелил волосы на его белом, как свежеочищенное крутое яйцо, лысеющем темени.

Тогда Бачох, пожав плечами, отхлебнул сам, – и ему взгрустнулось.

Уставшие солдаты разбрелись по домам, деревня снова опустела. Только из овинов, где были щедро разбросаны охапки соломы, доносился громкий храп Да фырканье лошадей, которые ели овес, выщипывали пучки сена из стогов, словно хотели насытиться впрок

Около полудня Наруга разбудили солдаты, отправлявшиеся в наряд. Хотелось спать, но назойливо гудел самолет, и пришлость приподнять голову и внимательно оглядеть небо, впрочем, мочевой пузырь тоже напоминал о себе.

День сделался теплый, время от времени налетал ветерок, принося запах весенней зелени.

– Эх, чтобы черти побрали поскорее этого Гитлера! – Он потянулся, почесывая грудь, заросшую жесткой барсучьей шерстью. Потом долго полоскался у колодца. Приятная освежающая влага смывала липкий пот, пыль и сонное отупение.

Как добрый хозяин, он принялся обследовать район, где расположилась на привале рота. Повар у походного котла, забыв про вчерашние угрозы, напоил его сладким кофе и протянул в придачу ломоть хлеба со шпиком, посыпанным крупной солью, которая приятно пощипывала язык.

В роте он чувствовал себя, как в родной семье. Его любили, и хотя по временам он ругался и заставлял тянуть лямку, солдаты понимали: этого требует служба, ибо война еще не кончилась.

Под навесом капрал увидел немолодого Острейко, тот в нательной рубахе строгал рубанком балку, лежавшую на козлах. Плотные стружки со свистом сворачивались кольцами, шуршали у него под ногами.

– Что это ты взялся столярничать, папаша?

– А ты отгадай, Войтек, пошевели мозгами, – распрямился он, и глаза его при этом смеялись: работа явно доставляла ему удовольствие.

– Хочешь дверь сколотить, чтобы запереть лес на замок?

– Эх, Войтек, плохи твои дела. Ты историю Польши знаешь?

– Ну, знаю.

– Куда мы идем? К Одре, где у Храброго когда-то была граница, верно?

– Да. И теперь снова будет граница.

– Ну вот. А раз наше, то надо огородить. Пусть все видят: отсюда начинается Польша. Вот подойдет ко мне капитан Поляк и спросит: «Ну, Острейко, что ты должен теперь делать?» И я ему отвечу: «Все готово. Столбы, как на картинке, только устанавливай».

Когда он с жаром это излагал, из дома вышел Бачох, вытирая пальцы тряпкой, заляпанной чем-то красным.

– Ты что, порезался, когда брился? – посочувствовал ему капрал. – Видать, у тебя руки трясутся?

– Это краска! Я решил немножко порисовать…

– Ну, медведь, не скромничай, покажи герб. Ты и не знаешь, Войтек, какой он у нас художник!

Бачох с готовностью побежал в дом и притащил большой, сбитый из досок щит, покрашенный в красный цвет, в середине его белела какая-то распластанная птица, смахивавшая на петуха, раздавленного машиной.

– Что это? – ткнул в изображение пальцем капрал.

– Орел! – подивился Бачох несообразительности своего кумира.