Николай Сташек - Крутыми верстами

Солдаты подчинились команде и решительно побежали вперед. Возвращаясь на НП, Дремов продолжал думать: «Нет среди них ни трусов, ни паникеров, но дрогнули нервы у одного, не сдержался другой, на них глядя, подхватился третий. Командир убит, и вот результат — бежал целый взвод. Не оказалось среди них волевого, сильного человека, способного преградить путь бегущим».

Запыхавшись, Дремова нагнал майор Великий, успевший побывать у Лаптева.

— Что там у него?

— Батальону Лаптева самому не прорваться. Вероятно, противник занял старую тыловую позицию: глубокие траншеи, проволочное заграждение, минные поля. Ход сообщения тянется от речки за высоту.

— Выходит, придется прорывать боем, — подосадовал Дремов.

Подготовка к прорыву продолжалась всю ночь. У командира полка в таких случаях дел невпроворот. Ни на миг не забывая о противнике, Дремов спешил побывать во всех подразделениях, лично проверить и организовать взаимодействие, выдвинуть орудия на прямую наводку, проверить подвоз в батальоны боеприпасов и горячей пищи бойцам. Особенно беспокоился он об эвакуации раненых.

Возвращаясь на НП весь вымокший в обильной росе, услышал выкрики майора Великого: «Находится на переднем крае. Скоро должен быть. Сразу же доложу…»

Спрыгнув в окоп, Иван Николаевич потянулся к трубке, но майор уже успел ее положить.

— Кто спрашивал?

— Тридцать первый. Видать, новый замкомдив.

— Что хотел?

— Вначале интересовался обстановкой, а потом спросил, намереваемся ли мы наступать, недоволен, что задержались.

— Ну и как ты ответил?

— Сказал, что о готовности полка к атаке уже доложено комдиву.

— Ну что ж, ответил ты правильно. Это все?

— В том-то и дело, что нет. Начал допытываться, как это могло случиться, что ранило замполита. Ну что на это можно сказать? Ответил, что ранило, как случается со многими на войне.

— Ну что ж? И на этот вопрос ответил верно. Ты вот что, пока есть минута, ложись прикорни.

Великий послушался. Привалившись к стенке окопа, тут же уснул. Всхрапывая, нет-нет да покашливал. «Видно, все еще после того, когда хлебнул газов под танком», — подумал Дремов.

Поглядывая в сторону переднего края, он чувствовал, как из-за неожиданной задержки удачно начавшегося наступления заныла душа. Его мысленному взору представлялись те огромные пространства Родины, которые еще предстояло освободить. «Хотя и бились мы, начиная от границы, нещадно, часто до последнего патрона, до последнего вздоха, но нельзя забывать и того, что не все было гладко. Только титаническими усилиями всего народа врага удалось остановить чуть ли не у ворот столицы. Примечательно то, что здесь вражеская машина не просто застопорила, ее заставили захлебнуться на самом гребне исторического перевала. Под Москвой был развеян миф о непобедимости фашистской армии. Ну а затем сокрушительный разгром под Сталинградом, и, наконец, новое, теперь уже несомненное поражение здесь, на дуге. И тем не менее для полного разгрома вражеских полчищ потребуются огромные усилия и на фронте и в тылу. Ясно, что враг по своей воле не отступит. Союзники с открытием второго фронта не спешат, выжидают подходящего для себя момента».

Новый замкомдив полковник Соскин появился в дивизии нежданно-негаданно. И хотя в первое время он привлек к себе внимание разве что своим неказистым ростом да несоразмерно большой головой, совсем скоро было подмечено, что полковник умеет ловко уклоняться от ответственности, выходя при этом сухим из воды. Всякий раз, когда в сложной боевой обстановке кто-то из подчиненных обращался к нему с вопросом, требующим принятия решения, Соскин делал вид, что не слышит. Когда же деваться было некуда, резко переключался на другую тему, не имеющую отношения к делу, поднимал шум, делал вид, что именно это целиком поглощает его внимание.

Когда о неблаговидных поступках нового зама стало известно генералу Булатову, тот возмутился: «Такие трюки у нас не пройдут. Не потерпим». Но мер никаких тогда не принял.

Война застала Соскина в одном из городов Сибири, на службе в крайвоенкомате. И хотя в городах края в связи с тяжелым положением, создавшимся на фронтах, военкоматы были переполнены добровольцами разных возрастов, молодой еще кадровый офицер, полный сил, отправиться в действующую армию не спешил. Об этом он, даже приличия ради, никогда не заикался. Больше того, втершись в доверие к местному начальству, лез из кожи вон, чтобы показать свою незаменимость. Так все и сходило ему с рук. Правда, после перевода на службу в управление формирований ему как-то пришлось услышать вопрос вроде того, не пора ли полковнику применить свои знания и силы на более ответственном участке? Соскин, хорошо поняв намек, ловко отшутился. Однако после значительного улучшения дел на фронтах полковник стал все пристальнее присматриваться к продвижению по службе однокашников и бывших подчиненных. Встречая знакомые фамилии в числе награжденных, он морщился. «Так, чего доброго, можно остаться при пиковом интересе. А ведь и мы не лыком шиты», — размышлял Соскин, но рапорт об отправке на фронт подал лишь после того, когда в войне наступил окончательный перелом в нашу пользу. Для принятия такого решения у него было еще одно немаловажное обстоятельство: после расторжения брака с первой женой, которую он считал деревенской бабой, ему не удавалось встретить человека по душе. Лишь поздней осенью сорок первого, принимая эшелон с эвакуированными, он заметил в толпе симпатичную гражданочку. Его внимание она привлекла сначала яркой внешностью, а потом кротостью. Оказалась она артисткой Людмилой Журавлевой. Поначалу Соскин поежился, потом махнул рукой: «Что ж, артистка так артистка».

В течение нескольких месяцев артистка любезно его принимала, строила милые глазки, угощала им же принесенными лакомствами, поила чайком, иногда, как бы походя, чмокала в щеку, а когда полностью завладела квартирой, добытой им с большим трудом для себя, все резко изменилось. Дошло до того, что полковнику нередко приходилось ждать часами, чтобы попасть чуть ли не на правах квартиранта в отведенную ему маленькую неотапливаемую комнатку. Любя Журавлеву безумно, Соскин мирился и с этим. «Возможно, еще и перемелется», — рассуждал он. Но не перемололось. Как-то поздно вечером, когда Людмила Николаевна возвратилась навеселе с шумной компанией из театра, Соскин, проходя по коридору, услышал ее сетования: «Павел Васильевич в общем-то человек и ничего, но, согласитесь, во всех отношениях мелковат. Так что говорить об общих интересах не приходится, а тем более…» Журавлева не закончила фразу, но ее мысль была Соскину ясна и без того. Хотелось устроить скандал, разогнать компанию, но ему все же удалось себя сдержать, унять кипевший гнев. Закрыл тихонько дверь, как будто и не бывал в коридоре, но, войдя в комнату, почувствовал, как всего затрясло в бешенстве. «Видал, трясогузка! Ей подай генерала. Я тебе покажу! Еще посмотрим, кто мелковат. Это тебе припомнится!»