Николай Сташек - Крутыми верстами

— Со Светличным встретился в последнюю минуту… Погиб.

Какое-то время оба сидели молча, а затем Заикин выпрямился.

— Жаль. Очень жаль. Прекрасный был парень. Но его уже не вернешь. Давай. Пошли.

Подхватившись, комбат поспешил вперед, туда, где собирался после атаки его батальон. Рындин не отставал, а когда преодолели лощину и оказались у подножия крутой высотки, запыхавшись, остановился.

— Смотри, сколько их здесь навалено, — обратился Заикин к Рындину, обводя взглядом скаты высоты, сплошь устланные трупами немецких солдат. Среди них были и раненые. Один из немцев, потянувшись к Василию руками, простонал:

— Шмерц… Шмерц… [9] Больно… Больно… (нем.).

Комбат не остановился. Он спешил на вершину высотки, где навстречу бойцам роты Светличного бросились бойцы полкового НП. Еще один рывок, и он оказался рядом с ними, но, спрыгнув в задымленную пороховой гарью траншею, услышал голос знакомого фельдшера: «Теперь, товарищ полковник, будет легче. Самое опасное позади».

Остановившись, чтобы пропустить санитаров, уносивших Дремова, Василий успел взглянуть на командира. Таким он его еще никогда не видел: лицо осунулось, побледневшие щеки запали, из-под фуражки выбилась прядь опаленных волос.

Когда Дремова унесли, Заикин, оставаясь на месте, окинул взглядом полковой НП. Он только теперь увидел застывших в разных позах в ходах сообщения и ячейках офицеров и солдат штаба полка. С некоторыми из них ему довелось пройти по дорогам войны с первых ее дней.

Направляясь к начальнику штаба за получением новой боевой задачи, Заикин встретился с замполитом.

— Ну вот! Прямо сказать, чудеса! Жив? Цел? А тут распустили слух… — обрадовался майор, протягивая Василию руку. — Как себя чувствуешь? — посмотрел он комбату в утомленные глаза.

— Нормально, — скупо отозвался Заикин.

— Видишь, что тут творилось, — Климов обратил внимание комбата на скаты высотки, на которых со стороны НП еще лучше были видны многочисленные трупы гитлеровцев.

— Что с командиром? — спросил комбат.

— Ранение неопасное, но был еще и контужен, потерял сознание…

Замполит пошел догонять санитаров, а Заикин поспешил к подполковнику Великому, оставшемуся исполнять обязанности и начальника штаба, и командира полка…

* * *

…Вечером полк Дремова получил приказ, оставаясь на месте, готовиться к выполнению задач на новом направлении. Батальону Лаптева было приказано сосредоточиться в орешнике позади бывшего скотного двора.

«Сосредоточить батальон», — с болью в душе думал комбат, когда радист, наклонившись к нему, докладывал о приказе.

Собрав последние силы, Лаптев пытался подняться, чтобы посмотреть, что осталось от его батальона, но не смог. Потеряв сознание, упал.

Он не знал, сколько находился в таком состоянии, а очнувшись, услышал чьи-то шаги.

— Кто здесь? — спросил он.

— Я это, товарищ капитан. Радист Денисов.

— А-а, ты, — тяжело дыша, простонал комбат. — Где наши? Давай руку. Пойдем.

Солдат опустился рядом. Стараясь помочь командиру, положил его голову к себе на колени, отер запекшуюся на лице кровь, а поправляя спустившуюся на глаза почерневшую повязку, вздрогнул. Он увидел, как из чуть-чуть затянувшегося пятнышка выше виска стала сочиться кровь. Такое же пятнышко было и с другой стороны над виском.

— Ой-ой-ой! — вырвалось у Денисова. Он понял, что пуля прошла через лобную пазуху от одного виска к другому. Не зная, как дальше поступить, он прижал бинтом рану: — Все, все, товарищ капитан!

Опустив комбата на землю, Денисов с тревогой думал, как ему быстрее помочь Лаптеву, а затем, взвалив капитана на плечи, поспешил к батальону.

Лаптев негромко стонал, а когда солдат осторожно спустился по крутому склону в овраг, куда после окончания боя тянулись бойцы их батальона, и пошел по сырому руслу, слабым голосом произнес:

— Что там они?

— Да, да, товарищ комбат. Там наши.

— Спусти меня. Пойду сам к батальону, — прошептал Лаптев.

Денисов остановился, положил капитана на землю, но когда тот хотел подняться на колени, придержал его:

— Вам нельзя подниматься, товарищ капитан. Отдохните.

Лаптев скривился от боли, но возражать не стал. Когда же Денисов поднял его на ноги, чтобы вновь взять на спину, сквозь стиснутые зубы простонал:

— Вот и сосредоточил батальон…

Многие бойцы видели комбата во время первой и во время второй контратаки шедшим в их боевой цепи, видели, как спустя несколько минут он, взмахнув руками, упал как подкошенный. После этого батальон еще несколько раз поднимался для удара, но уже без него. Комбата не было видно и в то время, когда роты, потеряв всех своих офицеров, отходили к оврагу.

Здоровый широкоплечий радист, принеся Лаптева к его бойцам, осторожно опустился на колени.

Многие из солдат поспешили к капитану, чтобы поудобнее усадить его под стенку, а те, кто не смог подняться, повернулись в его сторону.

Сержант Богун из роты старшего лейтенанта Сироты, принявший на себя командование батальоном во время последней контратаки, нервно подергивая головой, доложил комбату:

— В строю сорок шесть бойцов и одна дивчина!

И не успел Богун закончить доклад, как с той стороны, где лежали тяжелораненые, послышалось:

— Там, наверху, остальные… Отвоевались.

Лаптев прислушался к незнакомому голосу. И когда те же слова повторились, а оторвавшаяся от земли тощая, узловатая рука взмахнула в ту сторону, где батальон вел последний бой, вспомнил старика, прибывшего в батальон вместе со своим внуком еще в обороне.

— Там и мой Ванюшка… — вновь простонал старик. — Захоронить бы, командир… Всех бы предать землице, а то ведь ворон…

Лаптев почувствовал, как что-то горячее плеснуло в глаза, обожгло лоб.

Когда боль несколько притупилась, он, чуть приподнявшись, окинул взором лежавших бойцов, как бы прощаясь с ними. Одни, встретив взгляд командира, отвечали доверчивой улыбкой, другие, не мигая, смотрели холодно, тяжелым взглядом, как бы упрекая комбата в том, что здесь, на дне глубокого сырого оврага, истекали последние минуты их жизни.

* * *

Дождь перестал моросить. День начинал проясняться. В разрывы облаков время от времени проглядывало солнце. Над мокрыми солдатскими спинами поднимался парок. Лаптев лежал молча, боясь открыть глаза. Ему не хотелось думать ни о прошедшем бое, ни о потерях, ни даже о приближавшейся смерти, но где-то глубоко в сознании звучало: «Вот и все, что осталось от батальона… Сорок шесть бойцов и дивчина. Ни одного офицера. Все убиты или ранены». Тяжкие мысли проплывали, как набрякшие тучи. Что-то тяжелое навалилось на грудь, но комбат, преодолевая это состояние, все же нашел силы распорядиться: