Владимир Лавриненков - Шпага чести

Где-то замешкался переводчик Шик, летчики ничего не поняли из сказанного Катей, но Дервиль уловил слово «кушать».

— Кушетт? — переспросил он.

— Кушать, кушать, — улыбчиво ответила Иванова и сунула ему охапку вещей — унты, меховые брюки, куртку, шапку, перчатки.

Дервиль сразу оживился.

— Кушетт, кушетт, кушетт! — нараспев повторял про себя Дервиль, по очереди натягивая на себя унты, куртку, шапку.

Он понял, что ему все подходит в аккурат. Видела это и Катя. И она немало удивлялась тому, что лейтенант без конца просил дать ему обмундирование то на размер больше, то на размер меньше, отложив нужное в сторонку. Дервиль, занимаясь примеркой, явно ожидал, пока пройдет вся очередь.

А его товарищи, получив вещи, как сговорились, рассыпались перед каптенармусом бесконечными комплиментами, что бесило Дервиля.

— Что-то вы начали заговариваться, проходите быстpee! — не выдержал он.

— А ты чего прикипел к этому месту? — спросил Прециози.

— Не видишь, у меня фигура нестандартная, нужен особый размер одежды.

— Выбирать наедине с Катей, что ли?

— А это уж как богу будет угодно.

— Душе твоей, поди-ка, угодно?..

Иванова ничего не понимала из перепалки, но чувствовала, что речь идет о ней. «И что этот долговязый вбил себе в голову?» — подумала о Дервиле.

Наконец, летчики, взяв полученное имущество, ушли в казарму. Оставался только Дервиль, делая вид, что не может застегнуть пуговицу на куртке.

Катя надела ватник, захлопнула дверь каптерки, закрыла ее на замок.

— Ухожу кушать, — сказала на ходу и направилась к выходу.

— Кушетт, кушетт — хорошо, Катя! — вслед за ней кинулся Дервиль, взвалив на себя все свои вещи.

Девушка, обутая в валенки, бодро шагала по снежному насту, раскраснелась-разрумянилась на крепком морозе, а Дервиль семенил за ней в тонких лакированных туфельках, грея себя тайной надеждой, что за все страдания последнего дня будет вознагражден девичьей лаской, любовью. Ведь по-французски «кушетт» — кровать. А если двое не знают языка друг друга, порой достаточно одного слова, чтобы объясниться. Так думал Дервиль, имевший опыт общения с женщинами во Франции и ближневосточных странах.

Как носильщик, с огромным узлом за спиной, он проследовал за Катей в какой-то переулок на окраине города. У черной покосившейся калитки Иванова остановилась, поблагодарила Дервиля за то, что проводил ее, и сказала, сопровождая слова весьма выразительным жестом: «Бегу ужинать, кушать».

Дервиль, казалось, так и сел в снег с раскрытым от разочарования ртом. Только теперь до него дошло, что «кушать» по-русски означает «есть». Только теперь стала ясна безнадежность его вожделенных мечтаний.

Всякого он успел повидать, скитаясь по белу свету, но, чтобы попасть впросак с русским сержантом Катей, такое не могло и присниться. «В казарму теперь хоть не иди — засмеют!» — зло подумал. И действительно, не успел переступить порог и сбросить ношу, как под общий хохот раздался громкий голос Прециози:

— Возвращение блудного сына, то бишь Наполеона, после поражения в России…

Казарма имела центральное отопление, однако температура выше двенадцати-тринадцати градусов в ней не поднималась, потому что в топки котелен бросали не уголь, а дрова. Уже с первого подъема «нормандцы» поняли, что самым тяжелым в их новой жизни будет пробуждение. После теплой Франции и жаркой Африки вылезать из-под одеял в холодной казарме, казалось, было выше их сил. Особенно страдал маркиз Ролан де ля Пуап, баловень жизни. Но надо отдать должное: именно он нашел в себе мужество первым выскользнуть из-под двух солдатских одеял, размяться и загреметь умывальником в туалетной комнате.

За ним потянулись остальные. Что же касается майора Пуликена, лейтенанта де Панжа, Стаковича, Шика и Лебединского, то можно было подумать, что они вовсе не ложились спать: в командирской комнате, обложившись инструкциями, методическими пособиями, словарями, усердно занимались переводом летно-технической документации с русского на французский. Им помогал Друзенков. Дело мало-помалу двигалось, благо в авиационной терминологии много слов французского происхождения или же просто ставших интернациональными: фюзеляж, лонжерон, мотор, капот, шасси, киль, элерон, пропеллер, бензин… Перво-наперво переводили самые необходимые главы из наставления по производству полетов. Общие теоретические занятия было трудно проводить лишь с помощью Стаковича и Шика. Правда, некоторую документацию обещал генерал Пети. Вскоре он сдержал слово — переслал на французском языке описание штурмовика Ил-2. Но о нем никто в эскадрилье и слышать не хотел: все мечтали о штурвале истребителя.

Друзенков направился к командиру авиабригады:

— Мы управимся с переводами в кратчайший срок, но нам нужно точно знать, что именно переводить.

— Как это понимать?

— Дайте возможность французам выбрать себе самолет, на котором они захотят летать. Тогда будем знать, какая потребуется специальная литература.

— Дельное предложение. Завтра же устроим нашим гостям выставку всей имеющейся у нас техники. Смотрины, так сказать.

Когда Друзенков сообщил об этом «нормандцам», они обрадованно, как дети, бросились в пляс, начали петь.

Их можно было понять: боевой самолет — единственное, чем могли они утешиться в данной ситуации.

Утром французские летчики и механики, одетые в добротное зимнее обмундирование, с замирающими от волнения сердцами проследовали на аэродром. Их взорам предстали три советских истребителя Як-1.

— Советское правительство готово предоставить вам «харрикейны», «спитфайры», Як-1. Какой самолет выберете, такими и будет вооружена эскадрилья, — сказал Друзенков.

— Выбор большой, — ответил Пуликен. — Вот только о «яке» мало знаем, хотя внешне — красавец.

Шик, переводя его слова, вперил взгляд в Як-1. Все знали, что он учился на пилота, понимал толк в авиационной технике, к тому же обладал утонченным чувством гармонии.

«Неспроста он уставился на эту машину», — подумал Жозеф и пошел к «яку». Самолет, действительно, отличался совершенством форм, четкостью, изяществом линий. Именно этим он привлек к себе внимание всех членов эскадрильи. Почтительность ко всему красивому — национальная черта французов. Естественно, в таком серьезном деле, как выбор боевого самолета, она не могла не сказаться.

— Уж если выбирать, — бросил на ходу Дервиль, — то как женщину: самую лучшую.

— Ты здесь уже одну выбрал, только полеты не состоялись, — кольнул его Литольф.

— Не та была погода, — попробовал отшутиться Раймон.

— Конечно, не та: слишком морозная…

— Ладно, хватит перепалок, — вмешался Пуликен, — давайте серьезно решать, на каком самолете остановимся.