Тарас Степанчук - Наташа и Марсель

Владимир Антонович скупо улыбнулся:

— А вы постарели, товарищ Марсель… Но я все равно вас узнал — вы дружили с товарищем Петером Зеттелем и очень убивались, когда он погиб. И еще вы искали какую-то женщину из Смолевичей. Вы ее нашли?

— Не нашел… Простите, столько лет пронеслось — не могу вас узнать…

Яскевич опять усмехнулся:

— Куда вам меня узнать! Я ж пацаном был. Как вы тогда говорили? Вольдемар… Володю не помните? Воспитанником я был, или как сейчас говорят — сыном отряда.

— Тот мальчик Володя — это вы? — удивился Марсель. — Вы были всегда грустны и никогда совсем не улыбались. Это самое страшное, когда ребенок не может улыбаться!

— Да не с чего мне было тогда улыбаться!

Сказав это, Яскевич отчужденно умолк и до самой Хатыни больше не вымолвил ни слова.

Машина мчалась на северо-восток по узкому, с темными заплатами Витебскому шоссе. Особого интереса мастер Яскевич у Генриетты не вызывал, и все свое внимание она сосредоточила на молодом комиссаре. Одетый в модный джинсовый костюм, он был похож на ее младшего сына. Такой же красивый и стройный, и нежный румянец на щеках, и одинаковая прическа: сбоку, через густые каштановые волосы — безупречно ровный, в ниточку пробор. И ресницы, длинные как у сына, совсем девичьи. И глаза большие, карие, вот только взгляд у него потверже и требовательный, как у старого мастера. Зато, как у ее сына, так удивительно уживаются на лице Саши и обаятельная улыбка, и две жесткие складки в углах волевого рта.

— Са-ша, — с удовольствием выговорила Генриетта, чувствуя, как растет в ней ласковая материнская симпатия к этому молодому человеку. — Вы действительно комиссар? В чем видите вы смысл своей жизни?

— Чтобы достойно прожить самому и помочь в том же другим.

— Но ведь дурные примеры и необузданные страсти в наше время особенно заразительны, а ум человека лукав и эгоистичен…

— Ум бывает лукавым, — согласился Саша, — но чувства всегда натуральны.

Шофер Николай Гринь сбросил скорость: впереди, на пятьдесят четвертом километре шоссе, возникли указатель и серые бетонные буквы, которые слились в тревожное слово: «ХАТЫНЬ». Машина свернула направо, дальше каждый километр обозначают беломраморные глыбы. За пятой начинается Хатынь. Двадцать второго марта тысяча девятьсот сорок третьего года ее вместе с жителями сожгли эсэсовцы штурмбаннфюрера Дирлевангера. Через четверть века Хатынь восстала из пепла в металле, бетоне и мраморе и в страшных цифрах мемориала.

Николай плавно затормозил, и все молча вышли из машины.

— Езжай в Козыри, — сказал шоферу Яскевич. — Мы как здесь управимся, дойдем пешком.

Николай и Саша переглянулись, и Саша нерешительно заметил:

— Так Николай тоже бы — с нами?

Не повышая голоса, Яскевич пояснил:

— У бабки Станиславы жито переспело, и хлебное поле — чуешь, Коля! — твоих рук просит. Косить хорошо и легко, пока не печет солнце. Уважь его, поле, а мы к тебе вскорости подойдем.

Саша и Николай заметно желали вместе с гостями из Франции пройти по мемориалу, но словам Владимира Антоновича подчинились безоговорочно. Машина укатила в Козыри, а четверо пошли в Хатынь.

Из центра мемориала перед ними вырастала скульптура Непокоренного Человека, восставшего из пепла. Гневный и обездоленный, в муках застыл он на хатынской земле, держа мертвого мальчика на вытянутых руках. В камне и бронзе застыл. На века.

— Дядя Иосиф, — глядя на скульптуру, выдохнул Владимир Антонович. — Чудом тогда спасся. Когда расстрелянного Адасика нашел на пожарище, он еще дышал…

Экскурсовод без левой руки, инвалид войны, рассказывал членам какой-то иностранной делегации:

— Прообразом этой скульптуры — ударного центра мемориала — стали кузнец Каминский и его погибший сын. После того дня суждено было Иосифу Иосифовичу прожить еще тридцать лет. Последние годы он был здесь экскурсоводом. Давайте его послушаем.

Голосом кузнеца Каминского заговорил в руке экскурсовода портативный магнитофон, а впечатление было такое, будто к онемевшим людям обратилась с постамента каменная скульптура кузнеца, и только перезвон колоколов сопровождал в тишине этот разговор:

«…И меня повели в тот хлев. Дочка и сын, и жена уже там. И людей столько. Я говорю дочке:

— Почему ты не оделась?

— Дак сорвали с нас одежу, — говорит дочка.

Ну, пригонят в хлев и закроют, пригонят и закроют, не продохнуть уже, руку не подымешь. Люди кричат, дети эти: известно, столько людей и страх такой… Подожгли сверху, горит стреха, огонь на людей сыплется, сено, солома загорелись, задыхаются эти люди…

А тут двери раскрылись. Раскрылись, а люди не выходят. Что такое? А там стреляют, стреляют там, говорят, Но крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слыхать. Известно же, горят люди, огонь на головы, да дети — такой крик…

Только до порога дополз, а стреха и обвалилась, огонь — на всех… А сын выскочил тоже, только голову ему немного осмалило, волосы обгорели. Отбежал метров пять — его и уложили. На нем люди убитые — из пулемета всех…

Не дай бог никому, кто на земле живет, чтоб видели и слышали горе такое.

В огне померли четверо моих деток. Люди хоронят родных по разу, а я тут экскурсоводом, сколько уже годов бедую, как у раскрытой могилы…»

Тот день выдался ясный, с подсиненными тенями, хрустальной чистоты воздухом и неоглядной, без облачка, небесной голубизной. По плитам и перезвонам Хатынского мемориала, неся в себе Память и трагическую тишину, шли бесконечные вереницы людей.

Владимир Антонович говорил тихо, будто себе:

— Вместе с сестрой Соней гостевали мы в тот день у тетки, Анны Спиридоновны. Прежде чем оцепить деревню, каратели обстреляли ее из минометов и пулеметов; тетка погибла, а мы успели убежать в лес и спаслись. Когда воротились домой, и хаты уже сгорели, и люди сгорели, вон там, у сарая, тлела горка человеческих костей…

Тропа из белого камня обрывается у мраморной крыши-плиты сарая. Рваной раной на месте ворот остался в ней пролом — через него выскакивали обожженные люди на безжалостные очереди пулеметов и автоматов.

Черные плиты Лабрадора воздвигнуты там, где был овин. Здесь каратели штурмбаннфюрера СС Дирлевангера сожгли беззащитных жителей Хатыни. Пламя пожара и свинец погасили жизни 149 человек. Пеплом стали 76 детей.

В тот мартовский день умерла Хатынь.

Только в Хатыни увидишь «Кладбище деревень», уничтоженных в Белоруссии вместе с людьми. Некому было возвращаться и отстраивать так и оставшиеся мертвыми деревни — память о них хранят 186 трагических урн, которые установлены в братских могилах.

Все пережила непокоренная Беларусь и поднялась из руин, как те 433 уничтоженные с жителями деревни, которые восстановлены и шумят молодыми садами, радуются солнцу и весне.