Николай Александров - Севастопольский бронепоезд

— Это уже в который раз, — сказал Лукьян. — Тысячи людей извели. Ничего, когда-нибудь за все ответят сполна.

— Лукьян, — начал Иван Никитич, — ты поразворотливей меня. Надо помочь Сашку. Документов-то у него никаких. В два счета попасться может.

— Что-нибудь сообразим, — пообещал Лукьян.

Несколько дней я провел у этих людей. Они рисковали жизнью, укрывая меня, но, казалось, это нисколько их не тревожило. Изредка заглядывал дед Лукьян. Однажды он осторожно намекнул, что в городе действует подпольная организация, которая не дает покоя фашистам. Из-под подкладки кепки вытащил измятый, промасленный тетрадный лист, на нем была записана сводка Совинформбюро. Прочитал ее нам.

— А теперь смотри на подпись. Видишь: «Подпольный комитет». Понимаешь, значит, партия с нами! Недолго уж осталось, свернем шею катам!

Но недолго пробыл я в семье Вороновых. В беду угодил случайно. Захотел взглянуть на жизнь города, а тут облава. Так как документов у меня не было, забрали в комендатуру. Для гитлеровцев любой человек без документов — партизан. Таких, как я, набралось немало — несколько десятков. Снова допросы, снова угрозы, побои, голод и полная неизвестность, никто не может сказать, доживешь ли ты до вечера.

Чуть свет нас выгоняли на работы в разные концы города. Чаще всего в порт. Распределяли по десять человек, к каждой десятке приставляли двух конвоиров — немца и полицая. Выгружали бомбы. А как-то вечером посадили нас на автомашины и повезли. Машины были те же, что и в ту страшную ночь, — грузовики с крытыми брезентом кузовами. И везли нас той же дорогой. Сквозь дыру в брезенте я увидел домик Вороновых. Вот и большак, по которому в ту ночь я пробирался в город. Сейчас будет ров. Неужели нас опять везут к нему? Заныло в груди.

Но машины ко рву не свернули. На бешеной скорости они мчались дальше… [230]

Наконец машины остановились. Послышались крики, лай собак. Старший конвоир приказал:

— Сходи, приехали!

Нас построили, пересчитали и повели в лагерь. Заграждение было капитальное. В сумерках я разглядел столбы метра в четыре высотой, густо оплетенные проволокой. С внешней стороны этого забора, на каждом углу которого стояли вышки с прожекторами и пулеметами, чернел большой ров с насыпью. Внутри ограждения — громадный барак, похожий на колхозную конюшню. Позади его возвышались три черные трубы какого-то разрушенного промышленного строения. После мы узнали, что там лагерное кладбище.

Подул сильный, пронизывающий ветер. Взлетели тучи пыли. Люди закрывали лица руками. Со скрипом открылась двустворчатая дверь одного из отделений конюшни, и всех загнали туда. В бараке было темно. Дверь закрылась, загремел запор. Сосед мой выругался:

— Черти, как скот загнали!

Нар не было. Голый земляной пол покрыт кучами мусора. Я пристроился подальше от двери. Не успел улечься, как почувствовал, что по мне что-то ползет — по рукам, по лицу. Вши. Крупные, как пшеничное зерно. Всю ночь почти никто не сомкнул глаз. Только под утро некоторые забылись тяжелым сном. Едва сквозь щели в стенах начал пробиваться предутренний свет, заскрежетали ворота. Не входя в помещение, видимо, боясь насекомых, два немца и три полицая с белыми повязками на рукавах заорали:

— Подъем! Подъем!

— Ну как спалось? — загоготал здоровенный полицай. — Ничего, обживетесь. У нас есть и похуже спальни.

Все вышли во двор, построились. Комендант через переводчика объявил:

— Вы находитесь в лагере военнопленных. Лагерные порядки должны выполняться неукоснительно. Нарушители подвергаются телесным наказаниям, лишению [231] пайка и переводу в худшие спальни. Те, кто попытается вести коммунистическую пропаганду, выступать против великой Германии, будут казнены. За попытку к бегству — расстрел. Расстрел ожидает и заложников из той десятки, в которой работал бежавший.

На этом и закончилось знакомство с начальством. Из разговоров с другими пленными я узнал, что лагерь расположен между селом Багерово и деревушкой Самострой. В полутора километрах отсюда строятся какие-то сооружения. Они считаются строго секретными. Поэтому пленных, работающих здесь, никуда не переводят. Единственный путь — к Трем трубам. Там нашего брата тысячи похоронены. Старожилы сказали, что за месяц каждый из пяти обитателей лагеря нашел покой на кладбище. Издевательства зверские. Питание впроголодь. Кормят всевозможным гнильем и даже этих отбросов дают такую норму, что люди на глазах превращаются в скелеты.

В то утро нас выгнали работать в ракушечный карьер. Долбили, резали, носили камень. Работали дотемна. К вечеру люди падали от изнеможения. Когда вернулись в лагерь, получили по порции баланды из отрубей, предварительно простояв час в очереди у кухни. Жидкое месиво наливали в консервные банки. Ложки не полагались: баланду просто выпивали. После проверки вновь загнали в конюшню. Измотанные люди падали пластом. Но сон долго не приходил. Узники тихо переговаривались. Они ничего не знали о том, что творится на белом свете, и все-таки верили в лучшее. Эту веру ничем нельзя было убить в советском человеке. И эта вера в народ, в его будущее изливалась песней, благо немцы петь не запрещали. Кто-то в темноте тихо, почти шепотом затягивает свою любимую. Постепенно песню подхватывают все новые голоса, и вот она уже плывет в ночь, за стены грязного, мрачного барака.

Это были самые святые минуты. Песня шла из глубины сердца, бередила душу, оплакивала утерянное счастье, будила надежды.

«Ты, товарищ мой, не попомни зла…» Знакомые с детства слова. Но особый смысл они приобретали здесь, в лагере. Пели люди измученные, голодные, оторванные [232] от Родины, но сколько любви к родной земле звучало в их голосах. Потом все стихало. Слышался только болезненный бред смертельно усталых людей да стоны — даже самые сильные здесь стонут и плачут во сне.

На другой день пригнали новую партию пленных. В бараке-конюшне стало еще теснее. Настелили нары, стали спать в два этажа.

Так и потекла жизнь. Пленные рыли укрытия, блиндажи, землянки, доты и дзоты, строили дороги, добывали камень в карьере, выгружали бомбы на станции Багерово. На работы выходили бригадами по 10–15 человек. Конвоиры получали людей под расписку. Сразу же стало ясно, что бежать невозможно. Немцы и полицаи следили за каждым шагом.

Стояла августовская жара. В лагере начались повальные эпидемии. Свирепствовали дизентерия, сыпной тиф. Серая лагерная кляча не успевала отвозить умерших к Трем трубам. За несколько недель умерло около четырехсот человек. Немцев это не беспокоило: на место погибших поступали новые партии смертников.

У многих на уме было одно — бежать! Но как? Побеги совершались стихийно, неорганизованно и потому заканчивались плачевно. Почти каждый вечер перед строем военнопленных устраивались казни пойманных беглецов. Вместе с ними для устрашения расстреливали еще одного или нескольких ни в чем не повинных людей из их бригад. Читали приказ коменданта, и палач Курт стрелял из парабеллума в затылок людям, поставленным на колени. Но даже казни не пугали пленных. Шли на все, на верную смерть.