Николай Александров - Севастопольский бронепоезд

У меня появились друзья. В лагере оказались моряки с «Железнякова» — комендор Павел Данчук и пулеметчик Владимир Кисленко. К нам присоединились севастопольцы Николай и Алексей Дорошевы, морской пехотинец Петр Дергач, кавалерист старший лейтенант Леонид Максименко и другие, всего человек десять. Стараемся попадать в одну бригаду. Постепенно мы завоевали доверие окружающих своей сплоченностью, посильной помощью ослабевшим и отчаявшимся. Настойчиво пытались наладить связь с внешним миром.

Девушки, работавшие уборщицами в казармах и столовой летчиков, хотя и с опаской, стали встречаться [233] с нами, сообщали новости, услышанные на воле. Запомнились мне миловидная брюнетка Нина Ивбуль, в прошлом учительница и ее подруга Люба (фамилии мы так и не узнали). Они охотно беседовали с нами, согласились переслать в Керчь мое письмо Ивану Никитичу. Гестаповцы их выследили, и девушкам пришлось дорого заплатить за дружбу с пленными. Их арестовали, подвергли пыткам. Мужественные патриотки молчали, не выдали нас. К счастью, их скоро выпустили из гестапо. Но с работы уволили, и мы больше с ними не виделись.

И все-таки связи у нас с местным населением не прерывались. Это от наших друзей из села и со станции Багерово мы узнали о мощном наступлении советских войск на Волге и Дону. Радостная весть всколыхнула весь лагерь, укрепила наши надежды, хотя фашисты в лагере в эти дни зверствовали, как никогда, вымещая на беззащитных узниках неудачи своей армии на фронте.

А меня подстерегало тяжелое испытание. Однажды в нашей бригаде, состоявшей на этот раз из незнакомых людей, недосчитались одного человека. Всех нас избили и взяли трех заложников. В число их попал и я. Посадили в одиночки карцера, обещав назавтра расстрелять, если беглец не найдется.

Можете себе представить, что я пережил за эти сутки. На другой вечер узники были построены во дворе. Нас вывели из каменных нор. Я обратил внимание на одного из друзей по несчастью: за ночь он стал совсем седым. Зачитали приказ. Сегодня будет казнен один из трех заложников. Выбор жертвы предоставляется палачу. Толстый Курт, гроза всего лагеря, прохаживается перед нами. Глаза налиты кровью, от него несет спиртом. Покачивается. Расстегнул кобуру, вынул парабеллум, взвел курок. Стволом пистолета приподнял мне подбородок, впился ледяным бессмысленным взглядом в глаза, усмехнулся, подошел к другому. Так он переходил от жертвы к жертве, наслаждаясь ужасом обреченных. Наконец ткнул дулом в грудь стоявшего справа от меня товарища. Два полицая тотчас схватили несчастного, вывернули ему назад руки, бросили на колени. Мы услышали громкий [234] крик:

— Прощай, Полтава! Прощайте, Павлик и Алешка, сыны мои! Прощай, жена Настя! Прощайте, батько и маты! Прощай, земля ридна! Друзи, прощайте! Об одном вас прошу: отомстите ворогам нашим! — Повернув лицо к. коменданту и его свите, обреченный добавил: — А вы будьте прокляты, гады!

Умеют умирать наши люди! Стиснув кулаки, закусив губы в бессильном гневе, стояли в строю узники. Все сняли шапки. Палач медленно поднес пистолет к затылку жертвы. В грозной тишине выстрел прогремел как гром.

Я опустился на землю, не в силах шевельнуться. Сутки держался, а теперь сдал. Трясся в нервной дрожи. Товарищи подхватили, подняли.

И на этот раз смерть миновала меня, взглянув лишь в глаза дулом парабеллума.

Зима принесла нам новые страдания. Старожилы говорили, что много лет не было в Крыму таких холодов. Морозный ветер гулял по лагерю, и не было от него спасения нигде. Конюшня не отапливалась, в щели наносило снег. По ночам, чтобы хоть немного согреться, мы тесно прижимались друг к другу. Полураздетые, обутые во что попало, люди обмерзали и гибли как мухи.

Так мы встретили новый, 1943 год. Из комендантского дома доносились пьяные песни. А мы в эту новогоднюю ночь сидели окоченевшие, безмолвные и думали: доживем ли до утра. И вдруг со всех сторон залаяли зенитки, все услышали приближающийся гул авиационных моторов. И вот уже грохочут бомбы на аэродроме. Мы прильнули к щелям. От лучей прожекторов, выстрелов зениток, взрывов бомб было светло как днем.

Наши! Наши бомбят! Забыв про холод, не думая о том, что бомбы могут попасть и в сарай, мы радовались как дети. Крепче бейте, наши славные соколы, громите, без пощады громите врага! Мы смеялись, шутили, тормошили друг друга. Спасибо летчикам: их налет был для нас лучшим подарком к новому году!

Советские самолеты после этого стали наведываться часто. Они отлично знали свое дело: бомбы падали только на военные объекты. Ни одна не разорвалась на территории лагеря. Немцы по утрам говорили испуганно: «Руссишь [235] Иван аллее бум-бум», то есть кругом все бомбил. Мы хохотали в ответ: погодите, не то еще будет!

В середине января нас потрясла весть: пойман беглец, из-за которого я побывал в числе заложников. Схватили его уже на станции Дясанкой в порожнем вагоне. Привезли полумертвого от побоев, водворили в карцер. Вечером нас собрали на казнь. Но она не состоялась: из карцера вытащили замерзший труп. Товарища унесли в мертвецкую, а минут через десять понурая лагерная кляча увезла его тело на вечный покой к Трем трубам. Всем было горько и больно. И все же мысль о побеге не оставляла нас.

А зима лютовала. На работе в карьере сильно обморозился наш друг Петя Дергач. Ноги посинели, распухли, и через три дня нашего товарища не стало. Мы все были обморожены. Но чудом держались.

Гитлеровцы бесновались. Они носили траур по армии Паулюса, разгромленной и плененной на Волге. Злость так и кипела в них, и за малейшую провинность, а то и вовсе без всякой вины нам доставалось нещадно.

В муках прошли январь, февраль, март. Вот и весеннее солнышко пригрело. Чуть повеселели люди. И не только солнышко тому причиной. Все лучше наши дела на фронте. Даже в фашистском лагере смерти люди, одной ногой стоящие в могиле, чувствуют себя частицей народа, живут его радостями и горестями. Я все чаще думаю: наш лагерь — это кусочек. Севастополя. Среди узников Багерова — бывшие защитники Севастополя. Они не сдались в плен. Нет! Не их вина, что так сложились обстоятельства. Эти матросы и солдаты, сражавшиеся до последней возможности на клочке крымской земли, оказались в руках врага, когда исчерпали в борьбе все свои силы. Так враг захватил и сожженный, разрушенный город. Но гордый дух Севастополя не сломлен, так же как никогда не сломить волю наших людей. Таких людей можно убить, но покорить их никому не удастся.

Десятки раз совершались побеги из лагеря. Все они были неудачными, и товарищи расплачивались за них жизнью. И все-таки разговоры о побеге я слышу все чаще. Наша группа разрабатывает план за планом. [236] Подчас они звучат фантастически, и мы, еще раз все взвесив, отвергаем их. Как ни тяжело откладывать осуществление своей заветной мечты, мы опять и опять думаем, спорим. Незачем всем рисковать — решили мы. Пусть сначала попробует один. Выбор пал на меня.