Борис Яроцкий - Эхо в тумане

Из штаба дивизии поступила телефонограмма: усилить бдительность. В первом часу ночи небо заполнил тяжелый прерывистый гул. От выстрелов зениток в стеклах домов плясали сполохи. И вот с нарастающим воем с черного неба посыпались бомбы.

Взрывы тряхнули казарму. На асфальт ледяными сосульками посыпались стекла, Завыла сирена. Тревога срывала людей с коек, призывно звала к боевым машинам. Командиры подбегали к дежурному, некоторые почему-то переспрашивали:

— Учебная или боевая?

Никому не хотелось верить, что это уже война. В штаб прибыл широкоскулый монгольского вида командир. Это был старший лейтенант Константин Хорин, комбат. Он передал приказ лейтенанту Гудзю сдать дежурство согласно боевому расчету и следовать в расположение своего взвода.

В ночь на 22 июня командир батальона, как потом он признался, не спал. Привыкший все рассчитывать, он был уверен, что фашисты нападут в неподходящий для нас момент — в субботу или в воскресенье. Он так и сказал: «Нападут, когда порядочные люди отдыхают».

После загрузки боеприпасами взвод управления, которым командовал лейтенант Гудзь, занял свое место в голове колонны. Танкисты чувствовали себя уверенно. К этой неожиданности они были готовы. Взволнованно хвалились:

— Всыплем Гитлеру!

— Теперь-то будем газовать до самого Берлина!

Все рвались в бой. Фашистов ненавидели. Прежде всего за потопленную в крови Испанию, за Польшу.

Далеко, среди крохотных полей, колонну нагнал рассвет. Батальон растянулся по шоссе. Но взводы держались кучно. У Павла Гудзя хозяйство немалое: два средних танка, пять КВ, два броневика и один автомобиль.

По колонне передали: «Впереди — противник. Направление атаки — вдоль шоссе». Первый бой! За спиной всходит солнце, и его лучи озаряют серую ленту дороги, густые заросли лещины, медные телефонные провода, белые хаты утопающих в зелени хуторов.

Павел видит, как по его команде перестраиваются танки: слева — два, справа — два. Его, командирский, — в центре. Машина идет ровно. За рычагами — рассудительный и сметливый механик-водитель Галкин. Ленинградец. Танкист не из обычных. В недавнем прошлом — испытатель КВ.

Глаза, обостренные до предела, выискивают противника. Всюду зелень, зелень… И только вдалеке, на самом пригорке, поваленный синий телефонный столб. Первая мысль: почему синий? Столб резко сдвинулся — повернулся торцом к танку.

Гудзь, действуя за наводчика, успевает прицелиться. Столб сверкает вспышкой. Гудзь резко нажимает на педаль спуска. Почти одновременно раздается выстрел и оглушающий удар по броне.

В боевом отделении — терпкий, как цинк, запах окалины. В ушных перепонках давящая боль. В мозгу ощутимо пульсирует кровь: голова звенит, но мысль работает торопливо четко, как на полигоне.

Секунда… Вторая… Тишина. Обостряется чувство ожидания следующего удара. Его нет. Рука невольно прикасается к броне: выдержит — не выдержит? Память на мгновение высвечивает давнее.

…Ранняя весна. Земля пахнет оттаявшим прелым листом и конским навозом. Отец в старой, влажной от пота папахе готовится к пахоте, запрягает лошадь — после зимы тощую, слабую, — приговаривая: — «Вытрымай, вытрымай». Лошадь напрягается, поднимает голову, ее красноватые от голода глаза осмысленны. Понимает, значит, чего от нее требует хозяин…

Танк молчал, словно прислушивался к людям, ожидающим следующего удара. На первом часе войны Павел Гудзь ощущал машину, как живое существо. Невольно подумал: «Больно же ей, если даже мы оглохли».

— Живы, товарищи?

— Живы, командир! — Голос механика-водителя бодрый, более того — торжественный. Еще бы! В танк угодил снаряд, и броня выдержала.

— Заводи!

Рокот дизеля — как усиленное в тысячи раз голубиное воркование.

— Заряжай!

Звонко, словно радуясь, щелкает клин затвора

— Вперед!

КВ выходит на обочину. Подминая под себя низкорослые клены, устремляется к пригорку, откуда ударили по танку. Тренированный глаз успевает схватить: какой же это телефонный столб? Это ствол противотанковой пушки!

Сколько раз на полигоне боевую технику условного противника красили в зеленый цвет! А выясняется, у неусловного стволы землисто-синие. Расплата за упрощенчество ждать не заставила…

И все же тот первый снаряд угодил под щит — пушка опрокинулась. Вот она, груда искореженного металла!

Командирский танк переваливает через наспех вырытый окоп. В нише — раскрытый снарядный ящик, в нем, как блики на воде, отсвечивает латунь. КВ выбирается на пригорок. Глаз выхватывает ленту шоссе. Дорога запружена танками и бронетранспортерами, на бортах машин — ядовито-желтые кресты, краска свежая — не раньше как вчера подновляли.

Враг бьет прицельно. От разрывов снарядов броня, кажется, стонет. Но — удивительно! — крепнет уверенность, что ты неуязвим. Работа боя захватывает. Опять в перекрестии прицела — угловатая башня с коротким стволом. Педаль спуска легкая, податливая. Движение ступни — и через секунду струя огня вырывается из короткоствольной башни.

— Заряжай!

Кажется невероятным, что прожигает не бронебойный, а самая что ни на есть осколочная граната.

— На сближение, по БТР…

— Понял! — отвечает механик-водитель.

Под напором КВ синие угластые коробки, переворачиваясь, отлетают под откос.

Но и фашисты уже приходят в себя. Их танки, расползаясь по лужайке, образуют перед собой удобный сектор обстрела. Надо спешить!

— На сближение!

— Понял, — и тут же через секунду механик-водитель азартно выкрикивает: — Иду на таран!

Уже первые минуты боя показали, что вражеские наводчики почти не мажут с большого расстояния. Так их приучили стрелять на полигонах Германии. А когда выстрел советской пушки и разрыв советского снаряда происходят почти одновременно, это ужасает. На ближний бой нервы фашистов не рассчитаны.

Такое открытие делает для себя командир взвода управления и еще более приободряется. Тщательней следит за полем боя. От брони наших танков, словно метеоры, отлетают бронебойные снаряды. Фашисты не выдерживают. Их танки отползают в лес, скрываются за деревьями. Вслед за танками уходят автоматчики. Лужайка пустеет.

Поворот башни влево, вправо. Один КВ у дороги, второй — рядом. Бьют в лес. Двух других танков не видно. Значит, или подбиты, или отстали. Дым, как густой туман, не дает хорошо осмотреться. Но по редеющим звукам выстрелов слышно, бой утихает.

Павел открывает люк, большими глотками хватает воздух. К танку подходит старший лейтенант Хорин. На лице веселая улыбка.

— Слезай. Перекур.

— Как наши?

— Порядок. Все живы-здоровы.

Комбат, оказывается, в течение боя не упускал из виду ни одной машины. Управляя батальоном, замечал, как ведут себя под огнем подчиненные, особенно молодые лейтенанты. За две недели мирной службы он с ними только познакомился, а за шесть часов войны почти безошибочно определил, кто на что способен.