Борис Яроцкий - Эхо в тумане

Боль разливалась по телу, как горящий бензин, и от этой нестерпимой боли голова, казалось, вот-вот расколется. Невольно рука нащупала кобуру. Силы хватило вынуть пистолет и поднести к виску. Но пальцы как веревки. Спуск тугой-тугой… А ведь только вчера пистолет чистил…

Момент отчаяния вдруг отступил, его оттеснила жажда жизни. Умирать в 22 года? Но и пережить муку невозможно. Нет силы!

— Мамо! — Это был не крик, а стон. Он вырвался впервые за полтора года войны…

Вытаскивали товарищи. Подцепили танком, оттащили в укрытие, открыли люк, а машина все горела, и огонь все торопливее подкрадывался к боеприпасам. Майора поднимали, передавали с рук на руки, и даже пытались бинтовать.

— Оставьте… Полтужурки в груди… тряпок хватает, — говорил Павел, еле шевеля черными от копоти губами.

Кто-то невесело пошутил:

— Набило вас, товарищ майор, хромовой кожей!..

Люди стояли близко, а их голоса были еле слышны, словно с большого расстояния. Как сквозь сон, Павел ощущал, что его несут по оврагу, ветки оголенных кустов хлестали по щекам, но он не чувствовал этой боли. Судорожными глотками хватал морозный воздух и никак не мог избавиться от горького привкуса тротила. Потом была неоглядная открытая степь. Ветер гнал мутную поземку.

— Покормить бы товарища майора… — сказал кто-то из санитаров. Другой ответил:

— Нельзя… Шесть проникающих ранений…

Голоса возвращали к действительности. Его куда-то несли и теперь, оказывается, везут на танке. Рядом — раненный в голову механик-водитель. Он стонет. Значит, рассудил про себя Павел, в живых они остались вдвоем. А до слуха уже опять доносились автоматные очереди. Кто-то кричал:

— Фрицы!.. Разворачивай пушку!

Танк наклонился. Павел с трудом отодрал от бинта оледенелые веки, бинт сдвинулся, и стало видно, как по дороге навстречу танку бежали автоматчики… «Да это же немцы! Что они, обезумели, с автоматами на танк?»

Санитары прыгали под танк, занимая круговую оборону: сейчас им не до раненых. И Павел мысленно ставит себя на место сопровождающих — пока они их снимут с брони, фашисты всех перестреляют. Тогда уже не поможет ни пушка, ни танковый пулемет.

Зато, пока раненые лежали на броне, а санитары отбивались, танк успел развернуться и теперь уже поливал свинцом из пулемета подбегавших немцев.

С высоты танка Павлу было видно, как в него, раненого, хладнокровно целился вражеский автоматчик, был он высок, худощав, на впалых щеках рыжая щетина. Выстрела Павел не слышал, но заметил, как у самого уха пуля клюнула броню — тут же ветер донес терпкий запах окалины.

Фашист, конечно, видел, в кого стреляет, и тем не менее патронов не жалел. «Вредная сволочь», — только и подумал Павел. Пуля задела механика-водителя. Тот резко дернулся, и это его судорожное движение не ускользнуло от внимания. «Пропал товарищ…»

Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно: откуда-то подошли наши танки.

Санитары опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся. Танкисты обрадовались; живой!

— Рука…

За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое: пуля пробила правое плечо. Все-таки попал в него заросший щетиной фашистский автоматчик… Он так и остался в памяти Павла — с рыжей щетиной на щеках, с заостренным, обмороженным носом. И еще что бросилось в глаза: фашист был голоден. Потом, когда уже танк мчался к темневшему на склоне оврага сараю, кто-то из санитаров сказал:

— У них, ребята, в карманах кукуруза! А раньше, помнится, находили стреляные гильзы. Так сказать, вторсырье… Пока у фрица отыщешь солдатскую книжку, на что только не наткнешься: и на серьги, и на браслеты, и на золотые коронки. Жаль, что историки не изучают карманы гитлеровских вояк. Сколько было бы открытий!..

Вот и сарай. Здесь до войны был, несомненно, колхозный полевой стан. Теперь в плетеных, обмазанных глиной и все равно дырявых стенах тесно: так плотно лежали раненые.

— Паша! Ты? — Знакомый, с хрипотцой, прокуренный голос как солнца луч. — Узнаешь? Это я, Разрядов.

Точно! В бинтах, но передвигается сам, опираясь на самодельный костыль. Дерево свежее, кое-как ошкурено, не иначе как срубили где-то поблизости. Такие же костыли были и у других раненых, у тех, кто, конечно, мог передвигаться.

К вечеру в степи стали приземляться У-2. Грузили раненых, сколько могли поднять. С легкими ранениями помещали в кабину второго пилота, а кто не мог сидеть, клали в «корыто». Для перевозки тяжелораненых авиационные умельцы изобрели дюралевые лодки, прозванные корытами. У-2 поднимал два таких «корыта». Разрядов настоял, чтобы его и майора Гудзя перебросили в тыл одним самолетом.

В небе в отличие от затишного сарая ветер пронизывал до костей, но полет воспринимался менее болезненно, чем езда на броне танка. Выгружали раненых в степи под Камышином, километрах в десяти от железнодорожной станции — туда уже подогнали санитарные вагоны.

На заходе солнца майор Разрядов с группой таких же, как и он, самостоятельно передвигающихся, ушел на станцию. Павел поступил в полное распоряжение двух камышинских девчонок.

Они уложили майора на санки и потащили в синюю пустынную степь. По их растерянным голосам он догадался, что дорога им мало знакома. Крепчавший к ночи мороз заставлял их бежать, чтоб согреться. И они бежали, тяжело дыша, изредка перебрасываясь словами.

Над степью рассыпанным пшеном желтели звезды, а дорога все не кончалась. Слух обострился. Снег под ботинками девчонок скрипел, а под полозьями шкворчал, как будто поблизости жарили картошку. Жгучий ветер доносил запах прелой соломы. Где-то рядом, с наветренной стороны, была скирда, а может, жилье. На пригорке девчонки остановились, отдышались, заговорили шепотом:

— Даже не стонет.

— Может, умер?

— Окликнем?

Одна из девчушек наклонилась над раненым.

— Дядя… Дяденька…

— Какой он тебе дяденька? — возразила вторая. — Он как Лешка из десятого класса. Гляди, еще не бреется…

— А в петлицах уже две шпалы!

— Товарищ майор…

Павел попытался шевельнуться и не смог. Отяжелевшие веки даже не дрогнули.

— Я же говорила…

— Ну нет, вроде дышит.

Девчонки в нерешительности потоптались на месте.

«И кто их выпустил в такой легкой обувке?» — мысленно сокрушался Павел, не в силах сказать, что он уже согласен умереть в этой огромной морозной степи.

По скрипу снега нельзя было не догадаться: его бросили. Шаги стихли. Но вскоре опять: хруп-хруп…

— Товарищ майор, ну отзовитесь! Товарищ майор!..

Он уже различал голоса напарниц: у одной звонкий, певучий, у другой — приглушенный, грудной.

— Я же говорила, он уже.

— Ну и что? Привезем. Похоронят.