Борис Яроцкий - Эхо в тумане

Мать писала сыну, что ореховое дерево в бабушкином саду уже перегнало грушу, посаженную еще перед войною. «Дерево ветвистое и крепкое, — писала она, — как молодой дуб на опушке леса. Сейчас, когда северные ветры дуют порывисто и сильно, я опасаюсь, как бы они не нашкодили. Раньше, как ты помнишь, с северной стороны Алешине дерево прикрывали яворы, а теперь, когда яворы засохли и пришлось их срубить, осенние ветры продувают сад и уже к декабрю сорвали с Алешиного дерева последние листочки. Когда по утрам я выхожу в сад, мне кажется, дереву зябко, оно гудит на ветру и клонится в южную сторону, к солнцу.

Орехи в эту осень крупные. Я тебе на днях вышлю. Ты, пожалуйста, угости своих друзей…»

Дальше речь шла о матери Гали Зубковой. «В прошлую субботу я встретила ее на рынке. Ей одной тоскливо. Раньше к ней часто наведывались товарищи покойного Галиного папы, теперь стали постепенно забывать. А много ли нам, женщинам, надо: чуточку внимания да доброе слово. И Галочка, дочка, пишет редко. Напомни ей, сыночек. Может, у нее нет времени, а может, слишком весело живется…»

Атанас был удивлен тем, что Галина Зубкова позвонила ему, а не Павлу. «Значит, у земляков размолвка», — мелькнула догадка. Он хотел было выяснить причину, но Галя, по-видимому, не была настроена продолжать разговор по телефону:

— Передай Павлу, пусть не важничает.

По голосу Атанас определил, что девушка чем-то взволнована и ей в данную минуту нужен именно Павел. Но почему же она сама не звонит ему? Ведь он сейчас у себя: конспектирует философский трактат какого-то западногерманского экзистенциалиста. Атанас передал просьбу землячки: не забывать ее, звонить и приходить в гости.

— Может, вместе сходим?

— Не могу, Павел. Ты должен один. Так лучше. И не обращай внимания, что говорит девушка, когда сердится.

В этот раз Галя встретила Павла радушно. Извинившись, она убежала в соседнюю комнату, быстро переоделась и теперь была в коричневом вязаном платье, которое ей очень шло.

— А я тебя ждала, Паша. — В голосе — ни тени упрека. — Завтра мы с тобой идем в театр.

— Не могу, Галя.

— Паша, ты меня любишь?

Тот удивился не столько ее вопросу, сколько интонации. Уже однажды она так спрашивала, и он не успел ответить, как тут же последовала никчемная просьба: «Паша, ты должен достать билеты на выставку».

В Москве открывалась выставка известного французского художника, на которую, как выяснилось, все билеты были давно проданы, и тогда его, помнится, выручил Атанас. Галя побывала на выставке просто на зависть сокурсницам…

— Тебе нужен билет? — У Павла на душе вдруг стало нехорошо. И, усмехнувшись, он спросил в свою очередь: — А ты меня любишь?

Она взглянула на Павла, как на чудака.

— Давай об этом потом, когда закончишь академию. С золотой медалью.

— Почему обязательно с золотой?

— Тогда тебя оставят служить в Москве. Не так ли?

— Не так, — чтоб раз и навсегда к этому разговору больше не возвращаться, сказал: — Не оставят, Галя. Обязательно спросят мое мнение. А оно у меня одно — хочу быть командиром в боевом полку.

С тем и ушел. И уже по дороге ругал себя, что не успел напомнить о письмах, на которые Галя не отвечает родной матери.

В воскресенье рано утром Павел и Атанас выехали в санаторий инвалидов Великой Отечественной войны. Там, по предположению Герасима Прокопьевича Форенюкова, находился Хомутов, боевой товарищ Алеши.

Прежде чем позвать с собой в поездку Атанаса, Павел долго колебался, как-никак приглашал он заграничного друга, хотя и самого, пожалуй, преданного, туда, где коротают свой век люди, у которых война отняла все радости — родных и близких, и потому они вынуждены оставаться в этом санатории до последних дней жизни. Павел не хотел, чтобы в сердце друга осталось удручающее впечатление о его стране, вернее, об одном ее уголке, где беда, рожденная войной, не дает о себе забыть ни на мгновение.

Но все же решился — пригласил. И Атанас, выслушав Павла, куда и зачем они отправятся, сказал коротко:

— Правильно Мы должны съездить к товарищу. Ему будет приятно.

Когда в подмосковном городе они сошли с электрички и пересаживались на автобус с табличкой: «Санаторий», уже взошло солнце. В розовой дымке была хорошо видна текстильная фабрика. Слабая поземка мела вдоль тротуаров. Несмотря на 25-градусный мороз, мальчишки в шерстяных свитерах и шапочках заполнили площадку и на снегу играли в футбол. Атанас остановился, любуясь ребятами.

В санаторий приехали не скоро. Табличка автобуса вполне соответствовала содержанию — это был санаторий. Большой городок с жилыми корпусами тонул в сосновом бору. Все дома были новые, за исключением одного двухэтажного, краснокирпичного. В автобусе друзья узнали, что до революции этот старый дом принадлежал крупному текстильному фабриканту.

В комнате для гостей горела люстра. И дежурная, приветливая женщина, предложила офицерам сесть, выслушала Павла и, пробежав глазами список, ответила, что Хомутов у них не проживает.

— Адрес точный, — утверждал Павел.

— Я работаю недавно — три года. Раньше, быть может… Но сегодня воскресенье, и старые книги закрыты в столе у начальника санатория, а начальник в Москве.

Она стала куда-то звонить, прикрыв телефонную трубку, спросила:

— Вы его родственники?

— Товарищи.

Дежурная сказала в трубку, что к Хомутову приехали его товарищи, и попросила какую-то Калину Семеновну зайти на минуточку. Оказалось, что это нянечка.

— А знаете что, — обратилась к ним дежурная, — пойдемте в палату, и там побеседуете. У нас отдыхающие в большинстве своем лежачие. Они вам будут рады.

И дежурная, накинув пальто, повела их через двор, по широкой расчищенной аллее в новый трехэтажный корпус. По дороге они встретили Калину Семеновну, подвижную, несмотря на полноту и пожилой возраст, женщину. Она первая поздоровалась, улыбнулась, словно старым знакомым:

— Давненько у нас не бывали офицеры. Вот праздник!

В палате, куда их привела дежурная, жило трое: один слепой, двое — безногие и безрукие. Раньше они жили вчетвером, и этим четвертым был черноморский моряк Леонтий Хомутов. Инвалиды заговорили наперебой.

— Очень он тосковал по дому, — сообщил слепой, — когда узнал, что фашисты всю его семью расстреляли, хотел удушиться.

— Плакал и пел морские песни, — сказал второй, — у него, как у меня, ни рук, ни ног, — все просил отвезли его на берег озера. Там в конце лета чуточку пахнет морем.

— А еще вспоминал он своего командира Колтыпу, — добавил третий.

— У него был командиром Вяткин, не так ли? — переспросил Павел.

— Нет, Колтыпа. Помните, ребята, — обратился третий к товарищам, — как он чуть не задохнулся в подводной лодке?