Василий Крысов - «Батарея, огонь!»

Опять два наших танка подожгли!
Горит и самоходка Чубарова!
И горевали мы до глубины души —
нет, не могла душа принять такого!

Пытались взять крутые скаты,
но в трех местах на минном поле
взорвались танки и солдаты,
и вновь мы отступили поневоле.

Нас, остальных, лишь сумерки спасли,
у немцев затемнив прицелы,
а то бы всех они сожгли!
Так, к счастью, мы остались целы.

Мы возвращались в темноте,
оставив сзади смертельный полигон,
наполовину были рады,
войдя в исходный свой район.

В тот час нам привезли и ужин,
но было всем не до еды,
он был нам и не очень нужен
от роковой друзьям беды.

Обидно за погибших было,
и мыслей не было других,
и сердце горестно щемило
у всех пока еще живых.

Читая письма за погибших,
не знавших счастья отродясь,
от девушек, парней любивших,
мы плакали все, не стыдясь.

А к ночи прибыл комполка
на «виллисе» с телефонисткой Валей,
и упрекнул нас свысока:
«А высоту-то вы не взяли».

Лев Либман верен был себе,
о чем мы знали наперед:
трезв — «действовать по обстановке»
а если пьян — «давай, вперед!»

Не мог уснуть в ту ночь никак,
сдавило сердце, как жгутом,
и думал: если биться так,
бессмысленно все пропадем.

Мой был сильнейший экипаж:
три старшины и опыт боевой —
есть смысл идти на абордаж,
рискуя всем и головой.

Механик был умен и смел —
наш Яков, он один из всех старшин
три тысячи моточасов имел
вожденья боевых машин.

Сергея оба, я и Яша
имели все один порыв:
«На грань поставив жизни наши,
идем с рассветом на прорыв!»

Шла самоходка на врага
меж Кругелем и высотою,
неслась, как метеор, она,
зигзагом рыская по полю!

Фашист открыл огонь тотчас!
Рвались снаряды — слева! справа!
Все чаще встряхивало нас
от рикошетного удара!

А с ним и сполохи огня
мы видели во все прицелы!
Я насчитал их тридцать два!
О Господи! А мы — всё целы!

Как оставалось метров сто,
нервишки-то у немца сдали,
мы радовались как никто,
что разбегаться они стали!

Но тридцать третий был не рикошет
он пробил в лоб,
и самоходку так тряхнуло,
что даже двигатель заглох
и взрывом башню опахнуло!

Снаряд взорвался в правом баке,
я Яше крикнул: «Заводи!
И темпа не сбавляй атаки!
Прислугу с пушкою — дави!»

С команды, отданной в экстазе,
мотор наш, подчинясь, взревел,
и Яша шел на полном газе —
чтоб новый выстрел не успел!

Пока мы пушки подавили —
их, видно, был дивизион! —
к нам самоходки подскочили
и танков наших батальон.

И с ходу мы продолжили атаку
ударом группировке в тыл!
Жестокою была та драка,
враг, покорившись, отступил.

Он потерял здесь двадцать танков!
Мы — третью часть от их потерь.
Так, дерзким штурмом спозаранку
мы овладели высотой!

Лишь тут, подмогой запоздалой,
пришли бомбить Илы-вторые!
И возвратились мы на огневые.
И что ж увидели!

Бригада вся почти сгорела,
благодаря такой «заботе», —
лишь с пол-полка тут уцелело
и полк погибших был в пехоте!

Гнетет меня тоска за жизни
павших так предвзято:
ведь кто-то же звонил в Москву,
мол, высота давно уж взята.

Пусть будут в грех обречены
и поле с павшими им снится!
И всей историей страны
тот карьеризм им не простится!

Ревуцкий Павел храбро бился,
там был и Дворников Сергей,
в той схватке отличился Юрий
Ветушкин, вятских он кровей, —

все мы, забыв себя, фашистов били!
Но глухи, глухи были командиры,
и за такой жестокий бой
ведь никого не наградили.

Нам бой забыть тот невозможно
и павших боевых друзей,
их вспоминаю часто-часто
и горечь тех печальных дней.

Спите, други. В земле Волыни.
Такой уж выпал вам удел.
Но мы фашистов победили!
Мы победим и беспредел!

Их не сочли и за полвека,
не схоронили их тела.
Грехом забвения себя мы осквернили —
вот в чем реальные дела.

Всяк бы поехал на могилы
погибших дедов и отцов:
они ведь в памяти все живы,
как честь семьи в конце концов.

От тех отписок роковых:
«Такой-то без вести пропал»
огнем горят сердца родных —
как будто Родину продал!

Солдата русского мы знаем,
он, в раж входя, — непобедим!
Заслуг других не умаляем,
они смелее шли за ним.

Мы только часть имен героев знаем,
на то есть веский аргумент,
ведь в прессу всплыли, полагаем,
лишь те, с кем говорил корреспондент.

Вот свыше восьмисот ребят,
увидев смерть перед глазами,
чеку рванули из гранат —
себя взорвав вместе с врагами!

И где же видано такое:
погибли все, но не сдались!
Все — за Отечество святое,
в котором к битве родились!

Героям — смерть стала уделом,
великим предкам в солидарность!
Бойцы, по сути, закрывали телом
верхов преступность и бездарность.

Штабы взрывали и мосты!
Взлетали в воздух эшелоны!
Фашисты ставили кресты,
как строем свечи на канунах.

Наш героический народ,
на удивленье всем народам,
в глубокий тыл почти за год
угнал три тысячи заводов.

И возродил их все на пустырях,
где ветер по цехам гулял, —
в лесах сибирских и в степях
бойцам оружие ковал.

От стужи строили землянки,
питались скудно, по талонам,
но самолеты, пушки, танки
на фронт летели эшелон за эшелоном.

Ковали для фронтов «катюши»,
и пэтээры, и «андрюши»,
и пулеметы, и гранаты,
снаряды, мины, автоматы.

Достойно мира удивленью,
как в тех условиях Востока
народ нам дал вооруженья
в два раза больше, чем врагу —
аж вся Европа!

Восток наш фронт одел и накормил,
трудом спасаясь от недуга,
детей-сирот всех приютил —
во всем том женская заслуга!

В госпиталях и медсанбатах
они творили чудеса,
пеклись о раненых солдатах,
спав в сутки час иль два часа.

Итак, с тех пор прошло полвека.
Итог печален для страны:
мы не дошли до человека,
до каждого участника войны.

На месте павших, их останков,
с перечислением всех имен
над их священными костями —
пусть будет крест воодружен.