Ольга Матюшина - Песнь о жизни

— Вы сегодня дежурите с часу ночи до пяти. Распишитесь.

Высокая стройная девочка подала мне лист и карандаш.

— Мая, я должна дежурить завтра. Ты опять перепутала.

— Заболели многие. Пожалуйста, Ольга Константиновна, согласитесь!

Мая — связист но дому. Она умоляюще глядит на меня.

— Хорошо, отдежурю. Кто со мной в паре?

— С вами Филонов.

Ветреная осенняя ночь. Скрипят старые липы. Холодный резкий ветер срывает листья, забирается под пальто, заставляет зябко ежиться. Заплутавшись в темноте крикнула:

— Павел Николаевич!

— Я, — отозвался Филонов.

Он давно живет в соседнем каменном доме. Это художник, человек большой воли. О нем говорили, как аскете-подвижнике, отдавшем всю жизнь искусству. Он действительно работает много, очень много. Картин своих не продает и почти не выставляет. Когда началась бомбардировка города, он вызвался быть бессменным дежурным на чердаке. Длинный, худой, с высоким лбом, легко одетый, часами стоял он там. Я как-то попросила начальника пожарного звена заменить Филонова.

— Простудится, — убеждала я. — Он так легко одет. Освободите его.

— Что вы! — улыбнулся начальник. — Разве он согласится? Он хочет спасти свои картины от пожара и никому не доверит дежурство.

Филонов подошел ко мне.

— Здравствуйте, Павел Николаевич! Ночь-то какая выпала на нашу долю, зги не видно.

— Ничего, скоро рассвет. Тогда хорошо будет, — ответил он.

— Рисовать вам удается?

— Да, работаю.

— Счастливый! А мне трудно сладить с собой. Так много кругом горя…

— Мои девиз — работать при всяких условиях.

— И помотает этот девиз?

— Еще как!

В его голосе послышалось оживление.

— Откуда же вы берете время? — удивилась я.

— Мало сплю. Пользуюсь каждой минуткой. Пишу сейчас большую картину.

Тихо разговаривая, мы подошли к воротам.

Из второго этажа дома, сквозь занавешенное окно, проникал свет.

— Смотрите, — указала я на это окно.

— Сейчас заставлю затемнить.

Он зашагал размашисто. Походка у него была особенная, точно плыл, резко отталкиваясь.

— Вы не боитесь остаться одна? — донесся его голос из-за поворота.

— Идите!

Я прислонилась к железным прутьям ворот. Во мраке улицы бесшумно скользили черные тени автомобилей. В саду ветер гнул деревья. Шуршали листья. Казалось, кто-то пробирается крадучись.

«Темнее той ночи встает из тумана видением грозным тюрьма» — затянул кто-то на чердаке. Подумала: «Вот нашел тоже песню!»

…В ночной тишине, то и знай, Как стон, раздается протяжно: «Слу-у-шай! Слу-у-шай!»

«Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…» — весело перебил унылого певца дежурный соседнего чердака.

Я засмеялась. Неунывающая у нас молодежь! Наверно спать хочет, а услышал унылую нотку и разогнал ее бодрой песней.

— Ольга Константиновна, где вы?

— У ворот.

Мелькнул огонек, качаясь, приблизился. В такую темную ночь даже мои глаза заметили его.

— Свет вашей трубки, Павел Николаевич, далеко виден.

— Простите. Буду рукой прикрывать.

— Пойдемте, посмотрим, может, еще где огонь зажгли. Без вас я боялась заблудиться.

Мы вышли на дорожку сада. Огромный каменный дом стоял черной глыбой. Нигде нет даже узенькой полоски света.

— Хорошо замаскировались…

— Да… — Филонов остановился и строго спросил меня: — А вы много сейчас пишете?

— Наверное, по сравнению с вами, совсем мало. Часто разные дела отнимают у меня все силы и время.

— Вы не гнушайтесь минутками, дожидаясь больших кусков времени. Из минут создаются часы и дни.

— Это верно. Я иногда ловлю себя на нежелании напрягаться… и все сваливаю на отсутствие времени… Но я не признаю творчества без внутреннего напряжения.

— Почему? Я стараюсь довести свою работу до совершенства. Раз десять прокрываю одно и то же место.

— По-моему, так можно засушить, уничтожить живой, трепетный язык вещи.

— Это неправда. Техническое совершенство увеличивает силу, а не уничтожает.

— Техническое совершенство должно быть слито с внутренним напряжением. Для мастера оно азбука. А вы, как сами говорите, десять раз прокрываете рисунок в любое время и с любым настроением. Работая так, вы и не заметите, как уничтожите живую душу картины… Светает… Давайте еще раз обойдем сад.

— Хорошо, только сбегаю за спичками.

— Вы очень много курите.

— Да. В табаке отказать себе не могу.

Бумажные брюки хлопают по ногам… В старенькой тужурке и кепке он, как Дон-Кихот, шагает по траве. Человек искусства! Он верит в свое дарование.

Начался рассвет. Сквозь разорванные тучи розовел восток. Пропали черные громады сада. Деревья становились зелеными. Но в них было вплетено золото осени. Город просыпался. По безлюдному мосту прошел трамвай, промчался санитарный автомобиль. Дворники подметали улицу, поднимая столбы пыли.

Тихо, без тревоги прошла ночь.

— Нам с вами повезло. Редко такие ночи выпадают на долю ленинградцев, — сказал Павел Николаевич.

Обойдя двор и сад, мы остановились у цветника.

— Мальвы уже отцвели. Как хороши они были в этом году!

— Эти цветы называются мальвы? — спросил художник, подойдя к высоким, уже потемневшим стеблям. — Они красивы, но всем цветам я предпочитаю одуванчик. Мне кажется, лучше его ничего быть не может. Часами смотрю на одуванчик и не могу налюбоваться!

— Рисовали вы его?

— Много раз… Но это такой цветок… Трудно передать, его сущность!..

Дома я много думала о Филонове. Его уменье работать во всяких условиях поражало меня. Отставать от него не хотелось.

За последнее время я почти научилась писать не видя. Но по-настоящему не записывала. Не хватало сил. Теперь строго сказала себе: «Довольно играть в занятость! Надо или работать, или честно признаться себе, что нет воли». Просмотрев распорядок своего дня, отыскала свободные минуты.

Не откладывая, стала писать о дежурстве с Филоновым. Выходило плохо. Чего-то не хватало, да и бессонная ночь на воздухе разморила. Веки отяжелели, потом сомкнулись. Голова упала на стол, перо выскользнуло из руки.

На следующий день было много дел по дому. И всю неделю отдохнуть было некогда. Ничего не записывала. Потом очень захотелось работать. Материала накопилось много. Первое время мысли перегоняли медленную запись. Примитивная техника письма раздражала. Дефектов своих записей я не знала, но что-то беспокоил меня, не удовлетворяло. Поняла: сплошь записываю диалогом. Почему? И сама себе объяснила: видеть окружающее я не могу, природу знаю и догадываюсь о ней. Труднее всего писать о человеке. Я не могу наблюдать за переменами лица, заметить характерные черточки. Не имею ключа к раскрытию образа, пониманию поступков — к психологии человека. Значит, опять не вижу «краски»? Значит, теряю и эту работу?!