Ольга Матюшина - Песнь о жизни

Начала читать снова. Я вспомнила, о чем писала. Стала подсказывать отдельные слова. Потом целые фразы.

Не видя, я слово на слово насаживала, буквы пропускала. Часто писала другие, не помнила, на какой букве останавливалась. На точки тоже не обращала внимания. Задумаюсь, перо поставлю — вот и точка. С запятыми еще хуже: всегда почему-то получается клякса. Должно быть, слишком сильно нажимаю перо. Я запятые совсем перестала ставить.

Женя кропотливо дописывала слова, исправляла. Очень мало сделали мы в этот день. Но девушка не испугалась работы. Она обычно приходила ко мне раз в неделю, теперь предложила приходить по два раза. И не только читала, но и записывала новое.

— Скоро двадцатая годовщина со дня смерти Владимира Ильича Ленина, передо мной так живо встают эти дни… Запиши-ка, Женя!

…Помню: холодное утро 22 января 1924 года. Открыв книжный магазин, — я тогда заведовала им, — впустила озябших сотрудников. Затопили печи. Все занялись обычной работой. Вдруг телефонный звонок и глухой голос:

— Скончался Ленин… Повесьте траурные флаги. Заготовьте возможно больше портретов.

Уронила трубку. Заплакала.

Нет Ленина!.. Сердце не принимало этого удара, но мозг твердил: «Нет Ленина, оборвалась великая жизнь великого человека».

В каком-то тумане отсчитывала портреты. Люди, покупавшие их, плакали. Никто не стеснялся своих слез. В этот день все, написанное Лениным, и все, написанное о нем, было раскуплено.

Через несколько дней была траурная демонстрация. Завывала вьюга. Увязая по колено в снегу, люди кутались от пронизывающего ледяного ветра. Сотни тысяч людей шли, опустив головы. На Марсовом поле к нашей колонне подошла старая женщина. Она семенила маленькими шажками, часто спотыкалась. Я взяла ее под руку.

— Спасибо, доченька! Проводить хочу Ленина. Как отца родного уважаю его. Детей моих он из темноты вывел. Учиться устроил. Они скоро школу кончат. Царствие ему небесное.

И, оглянувшись, женщина прошептала:

— Слушай, доченька, как ветер шумит! Метель-то какая! Это небо и земля горюют о большом человеке…

Вьюга усиливалась. Идти было тяжело. Сердце холодело от горя.

Ленин — вечная жизнь! Бессмертен и город, носящий его бессмертное имя. И как бы ни бесились фашисты — им не поставить ленинградцев на колени: нас осеняет великое имя Ленина!

Ленинград напряженно ждет победного часа.

— Подморозило. И солнышко. Может быть… сегодня?

— Слышали ночью канонаду? Может быть, началось?

— Читали: прорвали оборону немцев возле станции Дно? Теперь скоро.

Все напряжены: когда?

…Январский город 1944 года, снежный, чистый.

Ночью морозит, днем пригревает солнышко. Снег тает, блестит. Скользко.

Мою полы, как перед праздником. Тороплюсь все сделать скорее.

«Почему?» — спрашиваю себя, и не знаю. Не решаюсь ответить. А сердце стучит сильно-сильно: «Жди, жди, жди! Скоро придет радость!»

Получила телеграмму. От кого?.. О чем?.. Прочитать некому. Оделась и вышла на улицу. Идет военный. Подошла к нему:

— Пожалуйста, прочитайте! — и протягиваю телеграмму.

Он удивленно посмотрел на меня, прочел: «Поздравляю началом наступления. Всеволод Вишневский».

Военный еще раз посмотрел на подпись, на меня. Улыбнулся. Протянул руку.

Поблагодарила, иду по дорожке к крыльцу.

Военный стоит в калитке.

Мне не хочется говорить о своей слепоте. Быстро ушла в дом.

Пожалуй, не следует просить посторонних!..

Вечером заговорило радио. Сегодня — годовщина прорыва. Передают воспоминания о прошлогодних боях.

Уже поздно. Ложусь спать…

— …Войска Ленинградского фронта прорвали оборону немцев южнее Ораниенбаума…

Хочется крикнуть, но лежу совсем тихо. Началось! Идет победа! С кем поделиться счастьем? Никого нет. Зажгла зачем-то во всех комнатах свет. Легла. «Счастье пугливо», — говорила всегда мать. И сообщения радио очень осторожны. Должно быть, только самое начало.

Жду час, другой. Будет, будет еще приказ!

Бегут часы. Уже шесть утра. Что-то принесет сегодняшний день?

Солнышко! Вот хорошо! Только бы не таяло! Для наступления нужен мороз: под Ленинградом так много болот…

Целый день боюсь отойти от радио.

— …Внимание! Внимание!..

О, это совсем не тот голос, что мрачно хрипит во время обстрела!

— …В восемь часов сорок минут будет передано по радио важное сообщение…

Это у нас! На нашем фронте…

Бесконечно длинными кажутся позывные. Наконец;

— Взяты Красное Село, Ропша.

Три раза повторен приказ. И каждый раз, слушая, нахожу новые детали. Дождались!

Залило блаженное чувство радости. Хотелось до земли поклониться бойцам. Вот они на высотах Петергофа, Дудергофа, Красного… В снегу бьются за Ленинград, за нашу жизнь.

Благословляю вас, родные…

День за днем приходят победные вести. Голова кружится от счастья. Голос диктора сейчас — голос самого близкого человека:

— Железная дорога Кириши — Мга — Ленинград свободна.

— Новгород, Тосно, Красное, Тайцы, Стрельна, Володарка, Петергоф — наши!

Петергоф! Почему-то представить его во власти врагов было всего тяжелее. Уничтожено неповторимое произведение искусства. Но земля Петергофа снова наша. Наступит время, когда все ленинградцы, как в священный поход, двинутся на восстановление Петергофа.

Взята Воронья гора. Там стояли огромной мощности пушки, из которых обстреливали фашисты наш город, так долго, мучительно. Враг тешился убийством мирных жителей, радовался, попадая в переполненные трамваи.

Теперь двадцать тысяч немцев полегло около этих пушек. Есть на земле справедливость…

Сорвана с горла Ленинграда мертвая петля. Как легко дышится!..

Помню, в детстве я каталась с ледяной горы, устроенной под качелями. Веревки были не сняты, а просто закинуты за бревно. И вот ветром их сбросило. Увлеченные, ребята не обратили на это внимания. Я покатилась и попала в петлю головой. Петля сжала горло. Санки умчались, а я повисла над ледяной горой. Ребята испугались, убежали. Моя старшая сестра — ей было лет десять — поняла, что случилось страшное. Она стала тянуть за веревку и затягивала мою шею еще сильнее. Все же вытащила меня на площадку, но вынуть из петли не могла. Взяла на руки. Так и стояла, пока не прибежали взрослые. Меня привели в чувство. Сначала лежала я тихо. Потом, когда совсем опомнилась, бегала, смеялась, прыгала… Мать думала, что у меня помутилось сознанье. Нет, я просто радовалась: можно дышать!

Другой раз почувствовала счастье дышать свободно уже девятнадцатилетней девушкой. Это было в тюрьме. Проходил месяц за месяцем. Сначала тосковала, потом решила не думать, не мечтать о воле. Однажды вошел начальник тюрьмы, сказал: