Павел Кодочигов - Так и было

Позади раздался треск кустов — артиллеристы тащили сквозь них новенькую, на резиновом ходу, непривычно короткоствольную пушку. Ему крикнули:

— Меняй позицию, а то голову снарядом стукнет — синяк будет.

Прикинул — может и стукнуть. Пришлось новую ячейку копать. Еще не углубился как следует, со стороны Воробейки послышался надрывный рев мотора. Артиллеристы загнали снаряд в казенник, прильнули к пушке, слились с нею. Слева на шоссе показалась грузовая машина. Она неслась к городу на предельной скорости. По ней били из всех видов оружия, но остановить не могли. Пушкари сбросили машину в кювет со второго выстрела. Еще два тупорылых немецких грузовика пытались проскочить в город. На них затратили всего по одному снаряду! Видно, больших мастеров послали на помощь пехоте. Теперь если и «фердинанды» полезут, так не очень страшно будет.

И совсем хорошо стало, когда недалеко от пушки остановился танк. Прошел как-то через озеро, не провалился. Значит, и другие пройдут, думал Иванов, углубляя ячейку. Устелив ее дно для тепла и сухости ветками, покрутился в ячейке и пошел посмотреть танк. Один танкист сидел метрах в десяти от него в небольшом ровике. Прославленные с довоенных времен танкисты — «Броня крепка, и танки наши быстры...» — всегда казались Гришке людьми необыкновенными, сильными, отважными, а тут... Что же это он в земле хоронится? Спросить об этом не решился, но такая несуразность вызвала удивление и у других, постарше и посмелее, солдат. Кто-то задал вопрос в лоб:

— Зачем ровик-то копали? Неуж в танке не надежнее?

Уже немолодой танкист вскипел, будто его оскорбили:

— «Надежнее! Надежнее!» Эту легковушку любой снаряд прошьет насквозь, а вас здесь «фердинанды» лупят. Нашли «надежу»! Мы на КВ работаем! Вот это танк! У него броня, а эта кастрюля... — танкист мастерским щелчком выбил из пачки папиросу точно в рот, прикурил от зажигалки и продолжал: — С механиком судьбу разыгрываем — час он будет в этом гробу сидеть, час — я.

Голову пехотинца каска прикрывает, на боку — лопатка. Вся и защита. У танкистов другие измерения, и он был прав: скоро прошел слух, что в такой же «легковушке» где-то в тылу погиб заместитель командира полка Моряхин. Поехал бы, куда надо, на лошади, жив остался, а его броня соблазнила. Рассказывали, что до войны Моряхин был председателем колхоза, службу начал младшим лейтенантом, за неполных три года вырос до подполковника и так нелепо погиб...

Готовя новую контратаку, фашисты начали сильный артобстрел. Иванов побежал в свою ячейку, упал в нее, тут же выглянул и увидел: метрах в двадцати от него в глубоком окопчике у станкового пулемета сидели двое. Один прикуривал, но никак не мог запалить фитилек кресала. Грохнул разрыв, а когда Иванов поднял голову, в небе вились ленточки шинели. Они опускались медленно, крутясь и извиваясь, будто были привязаны на невидимых ниточках, и кто-то все время поддергивал их, не давая опуститься.

«Как же осколки могли так разорвать шинели?» — удивился Иванов и сжался от совсем близкого разрыва.

Война шла третий год, но пулеметов у фашистов было полно и ручных, и станковых, и крупнокалиберных. Эти убивали насмерть, руки и ноги отрывали. В первый день выхода на шоссе, вечером, на глазах Иванова командир соседней роты капитан Засухин поднял руку, показывая солдатам, где занимать позиции. Крупнокалиберщики дали по нему очередь, и полетел автомат вместе с оторванной едва не по плечо рукой в снег. Попади та пуля в голову, никакая бы каска не спасла капитана.

И минометов у фрицев хватало. Эти как начнут частить, так головы не поднимешь — осколков от мин много разлетается и все по земле стелются. Хуже всяких снарядов эти чертовы мины.

А теперь, когда батальону приказали выбить противника из небольшого леска по пути к какой-то деревне, немцы словно осатанели: и снаряды рвались по всему полю, и мины будто чечетку отбивали, и пулеметы захлебывались в каких-то особенно остервенелых очередях. Много бы народу побила эта сатанинская сила, если бы встретила полнокровный батальон в начале наступления. Теперь цепочка атакующих была редкой, из-за наступившей темноты невидимой, чтобы не выдать малолюдье, приближалась к лесу молча и потерь несла немного.

Трехдневные, почти беспрерывные бои на шоссе научили Иванова многому, и он шел на сближение с противником, как бывалый солдат. При взлете осветительных ракет нырял в снег, дожидался их излета, вскакивал и снова торопился вперед. Когда пулеметный огонь прижимал к земле, тоже отлеживался или хоронился в воронке. Сам не стрелял, чтобы не тратить попусту патроны и не вызвать на себя ответный огонь.

Лесок был уже близко, он надеялся благополучно добежать до него, но что-то сильно ударило в правый бок, и Иванов, будто споткнувшись, рухнул в снег. Выпавший из рук автомат дал короткую очередь и смолк. Немцы ответили на нее огнем, но все пули пролетели мимо.

Протянул за оружием левую руку — не достал. Пополз и тотчас зажмурился от резкой боли, почувствовал, как кровь спускается по ноге и заполняет и без того мокрый, ни разу не просушенный с начала наступления валенок. До автомата добрался, поставил его на предохранитель и пополз обратно. Перед глазами зажигались и гасли, кружились в диком хороводе, а то и неслись навстречу, словно трассирующие пули, желтые светлячки. Полз медленно и неудобно, оберегая правый бок, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть и утишить боль.

Бой отдалялся, начинал глохнуть — значит, добрался батальон до леса, пошел дальше. Вспомнились обнадеживающие строчки: «Был я ранен, лежал без сознанья, шел по-прежнему яростный бой. Медсестра, дорогая Анюта, подползла, прошептала: «Живой!» Тут же подумал: «У меня все не так: сознание не потерял, бой стихает, а сестры нет. Придется самому до санроты ползти, знать бы еще, где она».

После выхода к своим его поразило обилие песен, появившихся в стране, пока он был в оккупации. Их пели по вечерам и у костров и в землянках. До войны Гришка совсем не пел — стеснялся, считал, что это девчоночье дело, а в роте не удержался, стал подпевать и многие песни успел выучить наизусть, а если бы кто-нибудь полюбопытствовал, какая из них ему нравится больше всех, не ответил бы. Нравились все: и знаменитая, обошедшая все фронты «Землянка», и «Шумел сурово Брянский лес», и песня о втором стрелковом храбром взводе, со слезами на глазах слушал рожденную в окопах песню о гибели молодого бойца: «Вы не вейтеся, чайки, над морем — вам негде бедняжечкам сесть. Слетайте в Сибирь, край далекий, снесите печальную весть: как в том, в том лесу, в том лесочке наш полк окружен был врагом и там, в том лесу, в том лесочке, боец молодой помирал...» В окопах же, наверно, была первый раз спета песня о пулеметчике с Васильевского острова, с завода «Металлист», которого рано утром навестил полковник. Слова каждой из этих песен душа принимала легко, и так же легко они запоминались. Всех солдат роты, заметил Иванов, как-то особенно волновала песня о медсестре Анюте: «...И взвалила на девичьи плечи, и во фляге согрелась вода — эту встречу и тот зимний вечер не забыть ни за что никогда...»