Марсель Байер - Летучие собаки

Иду дальше. Мимо проплывают изображения пальцев и ладоней, гипсовые черепа, фрагменты лиц, наросты, уродства, складчатые шрамы, оспенные рубцы. До конца подвального помещения я еще не добрался. Вот гипсовая фигура в полный рост, на лице застывший крик, а из разреза в бедре торчит кость. Рядом другой экспонат: распухшая гноящаяся нога, вовремя не подвергшаяся хирургической операции. Что такое? Здесь кто-то есть?

Ничего не слыхать. У дальней стены — бюст фюрера и настоящие скелеты: карлика-взрослого и эмбриона. Тут же и литейные формы — уродливые глыбы, состоящие из двух половин и перетянутые веревкой. Там, внутри, пустое пространство, по всей видимости, это заготовка для гипсовой или восковой головы.

Вдруг чей-то голос:

— Поздновато пришли, будете последним. — Должно быть, это профессор Зиверс, председательствующий на конференции о гигиене речи.

В зоопарке мы сначала всегда идем к фламинго: хотим убедиться, что они по-прежнему розовые. Непонятно, почему у них такой цвет. Что же это за женщина приходила к папе? Не стенографистка, это точно. Наверное, любовница. Пала наверняка завел любовницу, и они тайно встречаются в его кабинете. Или в Ланке. Вот именно, а то стал бы он так часто там ночевать. Теперь понятно, почему у нас уже давно не заводится новой сестренки или братика. Хельмут визжит: «Какие мерзкие черви!»

Мы заглядываем в вольер. Интересно, что Хельмут там увидел? Папа тоже смотрит и говорит:

— Не валяйте дурака, это корм для голубей.

— Голуби их клюют живьем?

Папа смеется:

— Разумеется, Хильде. Уж не хочешь ли ты спасти червяков и выставить в особой витрине?

Мама уже не хочет иметь детей от папы. А если она вообще не знает об этой женщине? И хочет еще детей, но не может? Сегодня мне совсем неинтересно смотреть на животных. От вольеров с птицами малыши тащат нас к хищникам, подгоняют меня, чтобы побыстрее добраться до клеток. Интересно, есть ли дети у женщины из папиного кабинета? Она показалась только мельком, но я заметила, как между ее грудями болталось ожерелье. А груди как у няньки, которая кормила Хайде. Нянька расстегивала кофточку и всегда доставала одну грудь, и Хайдина голова почти целиком ее закрывала. Иногда, когда кормилица, отняв сестру от груди, не сразу застегивалась, я успевала разглядеть острый сосок, влажный и красный.

Леопарды, сонные, лежат в теньке, дремлют. А у черной пантеры, похоже, шерсть нагрелась на солнце, вон как ярко блестит.

Ступеньки ведут в подвал, Хельмут единственный, кто решается спуститься по темной лестнице, но дальше пути как будто нет. Брат дергает запертую дверь: нет, закрыта, там наверняка никаких зверей.

Львов в этот час кормят, служитель бросает через решетку красные куски мяса. Сначала ест лев, а львица лежит в углу, не спуская глаз с мяса. Сейчас мне уже трудно сказать, правда ли я видела груди той женщины. И черные волосы внизу живота. И светлые полоски на коже, на плечах, оставленные бретельками. Светлые, как ее жемчужное ожерелье. Точно такое было однажды на оперной певице, которая иногда приходит к нам в гости. Как яростно лев рвет мясо, куски разлетаются по клетке, и папа отводит нас на шаг назад.

Та женщина из оперы всегда вела себя как-то странно. Здороваясь или прощаясь, подолгу задерживала свою руку в папиной. А с нами старалась быть до невозможности приветливой и выражалась очень напыщенно: «Привет, дорогие девочки. В жизни вы еще краше, чем на газетных фотоснимках». Без конца улыбалась и хихикала после каждого папиного слова. Лев отступает назад, ложится, обхватив лапами мясо. С нас хватит, достаточно насмотрелись.

Вступительное слово держит сам Зиверс. Металла в голосе нет, трескучий голос, глухой, как деревянный. Он вещает об изменениях гласных звуков в ходе развития немецкого языка. Я невольно начинаю следить за интонацией докладчика и почти не вникаю в его рассуждения. Зиверс необычно растягивает звук «е», хватает ртом воздух, глотает многие звуки. Неужели профессор волнуется и поэтому стал заметен дефект речи? Да уж, великим оратором его не назовешь. Надеюсь, со мной подобного не случится. В этом кругу я человек новый, вот и поставили мой доклад последним. Зиверс вдобавок злоупотребляет жестикуляцией. Хотя, похоже, сейчас ему без жестов не обойтись — он говорит о правильной декламации: цитируя Гёте, следует делать рукой круговые движения по часовой стрелке; читаешь Шиллера — маши рукой в обратном направлении. Какая нелепая гимнастика! Зиверс прямо из кожи лезет, яростно отбивая рукой стихотворный размер. Все присутствующие смотрят ему в рот, доклад, как можно заключить по напряженному выражению лица профессора, достиг решающей фазы: сонет Вайнхебера Зиверс выпаливает так, словно получил удар плетью; читает визгливо, того и гляди захлебнется или выдохнет разом весь воздух, которого нахватался, пока говорил тут.

Старики хлопают. Потом наступает черед специалиста по расам. Он докладывает об исследованиях обширных территорий в Люнебургской пустоши: доподлинно обнаружен нордический тип, в чистом виде. Для начала удовлетворимся этим. Но как только получим беспрепятственный доступ к человеческому материалу Исландии… Переговоры уже ведутся. У докладчика явные проблемы с произношением: то и дело проскальзывает его родной северный диалект. Данные о размерах ушей, их форме, об окружности шеи. Нам показывают снимки — головы крестьян. Точь-в-точь как фотографии, сделанные в тюрьме, — лица в профиль. Волосы зачесаны назад, форма ушей хорошо различима. На снимках есть и масштаб с сантиметровыми делениями.

Как он посмел сводить глубокие исследования Иозефа Галля к такой глупости? Разве можно изучать характер человека, делая измерения линейкой? С какой стати меня вообще пригласили на это заседание? Какое отношение имеет моя тема к их компанейским беседам? Я собирался говорить о голосах, демонстрировать примеры. На всякий случай переписал всё с ненадежной магнитной пленки на пластинки.

Водружаю проигрыватель на трибуне, рядом кладу рукопись. Тишина, все смотрят на меня. Произношу первые фразы, голос дрожит. Но вскоре приходит в норму. Для начала даю краткий обзор записей, говорю и об условиях, в которых сделал их: на фронте, в окопах; один микрофон уничтожен при обстреле. Говорю и о том, как установил микрофон на вражеской территории. Присутствующие глядят на меня в недоумении. Ставлю пластинку. Диск плавно кружится. А из маленького динамика рвутся стоны и хрипение.

— Сегодня мы прослушали доклад об измерении черепов, производившемся в северных германских областях. Мы познакомились с системой дыхания Райнера Марии Рильке. Но, господа, пока мы тут с вами мирно заседаем, внизу, простите, я хотел сказать на фронте, подыхают наши солдаты.