Иван Козлов - В крымском подполье

Филиппыч очень легко достал для меня карточку биржи труда. Он заявил на бирже, что свою карточку утерял, уплатил штраф в пятьдесят рублей и получил новую.

Через два дня Боря сделал все штампы и печати, а поздно ночью, когда жандармы обычно на несколько часов оставляли население в покое, я оформил себе документы в соответствии с требованиями полиции.

Для прописки в домовую книгу у нас не было марки, которая наклеивалась в полицейском участке. С согласия Филиппыча разрешился и этот вопрос. Поскольку дочь его уже давно была угнана в Германию, а в полиции об этом давно забыли, я смыл ее прописку в домовой книге и на это место вписал себя, использовав, таким образом, освободившуюся полицейскую марку. В Симферополе я значился проживающим безвыездно с 1937 года, а на квартире Бокуна — пятый месяц.

На другой день после оформления моих документов ночью пришел немецкий патруль. Филиппыч еще работал в своей мастерской, а я спал на сундуке в кухне около выходной двери. Имея, наконец, на руках все бумаги; я в эту ночь заснул так крепко, что не слышал, как немцы вошли в дом. Проснулся, когда они уже стояли около Филиппыча и допрашивали его, почему он так поздно работает. Он объяснил, что днем занят на фабрике, зарабатывает мало, а семью кормить нужно.

— Посторонние есть в доме? — спросил один из них по-русски.

— Никого нет, — ответил Филиппыч, — только старик больной.

— Где он?

— Спит.

— А ну, буди его.

Притворившись спящим, я прислушался к разговору. Неприятный холодок пробежал по телу.

Филиппыч толкнул меня:

— Вставай, старик!

Сгорбившись и прихрамывая, я вышел к немцам в нижнем белье.

— Документ! — потребовал один из них, оглядывая меня.

— Документ? — протянул я, сонно глядя на немца. — Паспорт, значит? Сейчас принесу.

Я вынес к ним свое замасленное, в заплатах полупальто, из кармана достал документы, завернутые в грязную тряпочку и заранее замазанные и измятые. Второй немец, в белых перчатках, при виде моих бумажек поморщился:

— Арбейтен?

— Что он говорит? — спросил я у хозяина.

— Где работаешь.

— Инвалид, больной.

— Инвалид! — немец внимательно осмотрел мой биржевой листок. Там по-немецки и по-русски было отмечено: «Снят с учета как нетрудоспособный».

Он еще раз взглянул на меня и вернул документы. Засветив электрический фонарик, они осмотрели кладовку, заглянули в сундук. В комнате на одной кровати спала Мария Михайловна с Сашей, а на другой — Ваня. Немцы проверили их документы и ушли.

Когда шаги затихли, мы с Филиппычем переглянулись и перевели дух. Мои документы выдержали испытание. Случись проверка на день раньше, могли бы произойти крупные неприятности.

— Надо Боре рассказать, — сказал Филиппыч, — пусть порадуется. Хороший парень!

Моя дружба с Борей Хохловым началась именно с этой подделки документов, когда он просидел у меня несколько часов, изготовляя штампы. Боря рассказал историю возникновения их молодежной организации. От него я впервые услышал и о семье Долетовых.

Николай Долетов, школьный товарищ Бори, жил с ним в одном доме. Когда немцы ворвались в Крым, отец Бориса вместе с частями Красной Армии ушел в Севастополь, а отец Николая, Георгий Яковлевич Долетов (Борис называл его «дядя Гриша»), ушел в партизаны. Дядя Гриша, старый член партии, партизанил еще в гражданскую войну, потерял ногу и носил протез. Но крымские леса он прекрасно знал и надеялся быть полезным. Семью свою он оставил в городе для связи.

— Дядя Гриша особенно полагался на Николая, — рассказывал Боря. — Николай, действительно, был молодцом. Никто не подозревал, что дядя Гриша, калека, — в партизанах, и Николай устроился у немцев в мастерскую по ремонту радиоприемников. Он еще в начале войны прошел школу радистов. Первое время Николай ухитрялся в мастерской слушать Москву, а потом стал приносить приемники на квартиру как будто для ремонта. Ребята записывали сводки Совинформбюро и передавали «вести с Родины» своим самым надежным друзьям и знакомым.

Потом Долетов и Хохлов связались с другими комсомольцами их школы: Женей Семняковым и Лидой Трофименко. Сначала ребята не собирались оставаться в городе. Они хотели только дождаться дяди Гриши и уйти с ним в лес, а пока распространяли сводки и старались раздобыть побольше разведданных.

У Николая был фотоаппарат. Спрятав его под пиджак, он ходил вместе с Борисом и Женей за город и фотографировал немецкие военные объекты, а однажды, подобравшись к симферопольскому аэродрому, заснял и аэродром.

— А вы знаете, где мы собирались? — Боря рассмеялся. — У немецкого репродуктора. Наш дом на углу Пушкинской и Карла Маркса. По соседству с нами и немецкая комендатура, и городская управа, и румынское гестапо, и отдел немецкой пропаганды. На балконе этой пропаганды появился репродуктор, и это было единственное место в городе, где нашим людям разрешалось собираться: два раза в день передавали сводку главной квартиры фюрера. Ну, мы там и встречались. Дядя Гриша приходил раз в две-три недели и скрывался у своей старухи-матери на Петровской балке. Он приносил нам листовки, а мы рассказывали все, что успели узнать. Я помню, при первой встрече с ним Николай стал проситься в лес: «Город стал какой-то чужой. Ни на что глаза не глядят, ни за что браться не хочется». — «Город наш! — сказал дядя Гриша. — Начали вы неплохо, ну и работайте. Тут тоже дела много». Мы огорчились, но ничего не поделаешь. Так и начали постепенно работать.

Радостно и странно было мне слышать, как этот молоденький юноша, вчерашний школьник, просто и естественно называет «работой» героические без преувеличения подвиги комсомольцев.

Письма и деньги, принесенные дядей Гришей для партизанских семей, разносил его племянник, шустрый шестнадцатилетний паренек Витя Долетов. Из десяти партизанских семей письма и деньги приняли лишь три семьи. Остальные отказались, опасаясь провокация немцев.

Когда Боря рассказал о конце семьи Долетовых, он даже в лице изменился. Видно было, что мальчик тяжело переживал эту потерю.

В середине апреля дядя Гриша, по обыкновению, пришел из леса к своим родным на балку. Нога под протезом была растерта до крови. Рана загноилась. Его лихорадило, временами он впадал в забытье. На Петровской балке ему нельзя было оставаться: о его неоднократных приходах к матери узнали посторонние, это могло стать известным полиции.

Николай и Борис приняли отчаянное решение: спрятать больного у Долетовых и подлечить его.

Вечером они тайком перевезли Георгия Яковлевича.

Рану промыли и забинтовали.

Напротив Долетовых жила татарская семья Семирхановых. Сын Семирхановых, семнадцатилетний Шамиль, учился в одной школе с Николаем и Борисом. Он держался с товарищами по-советски, говорил, что тоже мечтает уйти в лес.